Попытка разобраться в непостижимом - страница 6

А кто Господь? И где его виноградник? Догадаться нетрудно. Можно, я скажу? Господь — это рабочая партия! Почти угадал. А. Г. только считает, что точнее сказать: социал–демократическая Норвегия, А виноградник — это…? ОБОС! Совершенно верно. Я не стал садиться на смехотворный поезд в утопическое будущее. Нарочно не стал. Сознательно. Все обдумав. Я предпочел посвятить себя карьере. Я стал чиновником. У меня ответственная должность. Я приношу пользу. Служу существующему порядку! Не так громко, у оркестра перерыв, давай потише. Я горжусь этим. Тем, что служу существующему порядку. Что такое существующий порядок? Это то, чего добивался народ, о чем он мечтал. Вернее, то, о чем он раньше не осмеливался мечтать. Вот она, сегодняшняя Норвегия. И я служу ей. Смотрите, опять Эдвард Хуэм. Он вышагивает по залу и дружелюбно раскланивается направо–налево. Мы потом завалимся куда–нибудь еще. Понятия не имею куда. Вон с той компанией. Я служу. А. Г. продолжает говорить. У самого моего уха, нет, у самого моего стакана с пивом, мое ухо за стаканом, вот так, и звуки проходят сквозь стакан и попадают мне в ухо. Я прекрасно все соображаю. Я физически и морально измотан. Сегодня я наконец–то взревел. Но А. Г. служит. Он старается, проектирует скромные квартиры, укладываясь в жесткие финансовые ограничения, которые ему ставит действительность. Никаких тебе витаний в облаках. Один трезвый расчет. В этом весь я (то бишь А. Г.). Я благодарю судьбу за то, что я — это я (то бишь А. Г.), а не ты (то бишь я). На самом деле народу служу я. Если уж воспользоваться пышной фразой, которой несколько лет тому назад так кичились вы. Теперь ты говоришь слишком громко, А. Г. Нет, это ты говоришь слишком громко. Я? Я вообще молчу. Ты? Ты не закрываешь рта. И что я такое говорю, А. Г.? Мне почему–то ничего не слышно. (Вслух или про себя произнес я эти фразы?) Вы никогда не служили народу. Нет–нет, ты уж помалкивай. Дай мне сказать. А. Г. говорит, А. Г. изливается. Он втолковывает: вы пытались ввести народ в заблуждение. Пытались ограбить народ. Лишить его здравого смысла, лишить способности отличать большое от малого, важное от второстепенного. Неужели вы не понимаете, что народ умнее вас? Неужели ты сам не понимаешь, что живешь в истинно гуманном обществе, одном из немногих в мире? Тем временем мы действительно заваливаемся куда–то еще. Совершенно новый антураж. Это частная квартира. А. Г. продолжает разглагольствовать. Склонившись к самому моему уху. Без передышки. Он не утихомиривается, даже когда приезжает Эдвард Хуэм, не видит, как тот важно шагает по дому и любезно раскланивается направо–налево, в том числе со мной, в том числе с А. Г. (с которым он не знаком). Я дую водку. И это мое последнее воспоминание о вечере. А. Г. еще доказывает свое. Подумать только, он продолжает в том же духе, даже когда я очухиваюсь в такси — за окном светло, мы едем по прекрасной автостраде, и я вдруг говорю ему:

— Привет!

А. Г. недоуменно смотрит на меня. И я чувствую, он знать не знает о моей отключке. А я, хоть и знаю о ней, в данный момент ничуть не беспокоюсь. Через некоторое время я уясняю себе, что мы едем по Тронхеймсвейен, и путем некоторых умозаключений прихожу к выводу, что сегодня воскресенье и мы сидим в такси, направляясь в столичный пригород Румсос, где собираемся позавтракать у Арне Гуннара Ларсена.

Я, значит, отключился и ничего не помнил. Но если поначалу я не очень переживал об этом, поглощенный неумолимо надвигавшимся ощущением похмелья, то потом провал в памяти заинтриговал меня. Ведь наше повествование боязано своим появлением на свет исключительно моему отпаду. Без него я бы не имел возможности ничего написать. Дело в том, что через полгода после описываемого вечера А. Г. Ларсен разыскал меня и весьма обстоятельно поведал о событиях, положенных в основу этого романа. Он обратился именно ко мне, чему я не вижу никаких разумных объяснений. Его доверие можно отнести только за счет моей отключки, во время которой я, очевидно, сказал или сделал что–то такое, от чего мы с А. Г. нашли общий язык, установили теснейший контакт, и он вспомнил об этом, когда ему понадобилось поделиться с кем–нибудь своими обстоятельствами. Что я такого сказал (или сделал), остается для меня загадкой. Я много раз пытался выяснить это, копаясь в тайниках своей души, но не обнаружил ничего, кроме потемок. Таким образом, ключ к появлению данного повествования утрачен. У меня есть кое–какие предположения о том, что я мог сказать или сделать (боюсь, что ничего хорошего), однако когда я, наедине с самим собой, перебираю эти возможности, я не обнаруживаю ключа, который бы подходил к замкнутой шкатулке сознания. Я твердо знаю одно: что у меня было выпадение памяти и я сказал или сделал нечто, чем, сам того не подозревая, завоевал глубочайшую привязанность А. Г. Ларсена.