Попытка разобраться в непостижимом - страница 9

. Здесь собираются Чиновники, Финансисты, Плановики, Экономисты из международных организаций вроде МОТ[12] или ЖМОТ, Референты, Тузы из Объединения профсоюзов и НРП, Университетские профессора и ассистенты, Заместители министров, Сотрудники газет, радио и телевидения, как оппозиционно, так и конформистски настроенные к существующему порядку, Бывшие и будущие члены Государственного совета — все они сливаются с народом в унисонном реве, который подгоняет одетых в трико уникумов по овалу «Бишлета», по молочно–серой глади хорошо подготовленного льда, со сладостным скрежетом разрезаемого сталью коньков. Но народа там, увы, почти нет, одна только фикция. Народа там как раз недобор. Народ сидит дома и смотрит тот же чемпионат по телевизору. Простой люд давно смекнул, что действительность в цветном изображении сама пожалует к нему в гостиную, и перестал таскаться из своего пригорода к черту на рога, в центр, ради того чтобы стоять и мерзнуть, да еще, возможно, напиться на потеху всем вокруг. Народ давно уяснил себе, что крупные мероприятия гораздо лучше смотреть но телевизору. На стадион ходят одни пижоны. По телевизору и видно лучше, и слышно, и сидеть куда уютнее в собственной гостиной, не говоря о том, что обходится дешевле, — в общем, по всем статьям никакое событие не может конкурировать с хорошим телевизионным репортажем о нем. Так что народа на «Бишлете» — кот наплакал, явный недобор по сравнению с теми, кто, движимый своей социал–демократической тоской, как один пришел сюда ради того, чтобы слиться с массами, чтобы встать плечом к плечу с ними на «Славных стоячих». Эта

самая тоска по дому и обуяла А. Г., заставляя его страдать. Из–за нее–то они переехал в Румсос в ноябре восемьдесят второго года, за несколько месяцев до нашей с ним первой встречи. Он утверждал, что из–за нее распалась его семья. Насколько я понял, сам А. Г. считал эту тоску чем–то особенным, присущим только ему, во всяком случае, выделявшим его из среды, к которой он принадлежал, но в которой был по сути дела чужаком. Ему, в отличие от меня, она не казалась бременем, втайне тяготившим всех представителей этого круга.

В общем, для А. Г. Ларсена в разрыве с семьей и переезде из Санкт–Хансхбугена в Румсос была своя привлекательность, свой интерес. Наконец–то он сможет реализовать себя. Наконец–то в нем смогут проявиться те его свойства, от которых он прежде получал удовольствие втихомолку и которые, между прочим, сам находил несколько смешными. Например, его притягивала служебная столовая в ОБОСе. Хотелось поболтать о том о сем с сотрудницами, что он и делал, причем довольно часто (на его взгляд, слишком часто), и извлекал из этого огромную радость, и ловил себя на том, что сравнивает обстановку в ОБОСовской столовой, с ее распущенностью языков, с ее сплетнями, и свое «идеальное» супружество. ОБОСовская столовая была его увлечением, его страстью, там он, ординарный и скучный на вид, да еще напустив на себя скованность, неловкость, застенчивость, присаживался к столу рядовых сотрудниц и на полном серьезе толковал с ними обо всем на свете. И подсаживался он не к молоденьким и хорошеньким, а к самым прозаическим дамам среднего возраста, к тем, что не питали более сногсшибательных надежд, а, примирившись, свели свою жизнь к будничным заботам, — этих–то дам он и любил слушать и с ними любил вступать в беседу.

А. Г. поведал мне о своем, как он его называл, «увлечении» несколько смущенно. И все же он рассказал о нем, хотя его никто не тянул за язык. Точно так же он рассказал мне, что у него часто возникало желание сесть, совершенно одному, в поезд до Саннефьорда, выйти на вокзале и побродить по тамошним улицам, никого не разыскивая, никого не зная в лицо, так, чтобы и его никто не признал, — посторонним вернуться к родным пенатам. Неужели нельзя было взять и съездить туда? Нельзя, потому что, если бы он заикнулся о своем желании Бенте, она бы загорелась: «Чудесная мысль, обязательно захвати детей». Она увидела бы тут возможность для сына и дочери приобщиться вместе с отцом к временам его детства. А. Г. же как раз этого и не хотел. Он хотел приехать в родные края «незнакомцем», «посторонним», «человеком без прошлого и настоящего», а вовсе не отцом преуспевающего семейства, стремящимся показать отпрыскам нищету своего детства.