Порог открытой двери - страница 25

Старик не перекрестился, но секунду крестное знамение как бы реяло в воздухе.

Воспользовавшись тем, что все заняты новым человеком, Раджа отошел в сторону и спрятался за огромным пнем, принесенным морем из неведомых земель. Порылся в кармане куртки, добыл смятую грязную бумажонку, развернул. Косыми, сталкивающимися буквами на ней было нацарапано:

«Привози корушка одын пят».

Ничего таинственного для Раджи записка в себе не содержала. Ее текст означал всего-навсего, что корюшка на базаре подорожала и можно получить рубль за пять штук. Лучше писать мать его ни на одном языке не умела, но ее понимали все, кто, как и она, любил деньги.

Раджа догадывался, что произойдет после того, как он отдаст записку незнакомому человеку, Любиному отцу.

Рыбу он привезет, мать выгодно продаст ее и примется «гулять» день, два, три… Раджа будет опаздывать в школу и приносить двойки, а младшие Раджаповы разбредутся по соседям. Потом все кончится, и тогда ему за двойки попадет. Мать вызовут на педсовет, и она опять будет колотить себя по лбу черным сухоньким кулачком и причитать нараспев:

— Несы-част-ная я, несычаст-ная! У всех деты как деты, а у меня кто? И послушай, чего я ему делаю: палто купил, куртка купил, ботынки — одна, другая — купил. Чего надо? А он? Одыны двойка!

— Ты бы мне лучше перчатки боксерские купила, — сказал Раджа на последнем педсовете. И пожалел о сказанном.

— Перы-чат-ка? Убыть хочишь, да-а? — взвыла мать. И ругалась так долго, что и сами учителя были не рады ее приходу.

И перчатки эти до самого похода отравляли Радже существование.

Раджа сердито засопел: порвать, что ли, это «письмо»! Нет, нельзя, узнает. И будет еще хуже — изобьет. Раджа встал и поплелся к костру, еле волоча ноги.

А там царило веселье. Любин дед оказался человеком презанятным. Он, не разжимая губ, пищал котенком, скулил щенком и даже устраивал котячью и щенячью драку. А сам в это же время недоуменно оглядывался и спрашивал своим обычным голосом, куда же девались драчуны. Ребята покатывались со смеху.

Потом все встали и пошли на маяк. Одна Люба осталась хозяйничать возле костра и жарить рыбу.

Дверь в нижнее помещение была закрыта тяжелым железным прутом, просунутыми две петли.

— Тута жилуха моя, — кивнул дед, не останавливаясь, — не от людей — от медведей берегусь. Ши-ибко они любопытные!

Дверца, что вела наверх, не запиралась вовсе, трое мальчишек переглянулись с одной и той же мыслью: неужели современная осветительная аппаратура стоит дешевле дедова барахла? Но сказать ничего не успели, потому что набухшая дубовая дверца открылась со скрипом, и ребята оказались у подножия узкой винтовой лестницы с каменными ступенями и железными фигурными перилами, выглядевшими здесь неуместно. На лестнице густым слоем лежала пыль пополам с птичьим пометом. Веяло от всего этого печалью запустения. Все невольно притихли.

А наверху гулял знобкий ветер, и никаких чудес техники там не оказалось. Древний фонарь и отражатели. Все оковано позеленевшей корабельной бронзой.

Подошли к перилам площадки. Бухта внизу как на ладони, но даже на горизонте не маячат пароходные дымы. Только нерпы кувыркаются в странной тускло-золотистой воде. Целое нерпичье стадо…

— А нерпы-то совсем непуганные, — заметил Толян, — Там, где пароходы, такого не увидишь.

— Действительно, кому же светит ваш маяк? — заинтересовался и Иван Васильевич.

Старик вздохнул.

— Он, паря, давно уже не работает, маяк-то. Обмелела наша бухта. Один я тута остался.

— А кто же вам деньги платит тогда? Не за «спасибо» ведь здесь живете? — вдруг вмешалась Ира. — На Колыму даром не ездят.

— Это вы ездите, а мы тута живем. — Старик посмотрел на нее с сожалением. — Первым-то смотрителем на маяке дед мой был, царствие ему небесное. А деньги что? Море кормит. Мое оно. И земля моя. А в своем месте жить те-епло. Где оно у тебя-то, ась?

— Не знаю, — тихо ответила Ира, — я ведь тоже на Колыме родилась. Но… не считала ее своей землей. Не сердитесь на меня за глупый вопрос, если можете.

Иван Васильевич с удивлением смотрел на Иру. Что-то новое проступило сквозь привычную надменную замкнутость ее лица. Как проталина на снежной целине.