Пошлый, как лебедь - страница 23

Теперь уже можно признать, что в той литературной вакханалии мы многое напутали. Поэтому когда состоялось настоящее, а не выборочное, знакомство с Апдайком, включившее всех его «Кроликов», оно уже не смогло ни изменить, ни добавить к сложившемуся образу. Вместо лирического реалиста, меланхолически и тонко описавшего американскую провинцию, в русском сознании остался дерзкий авангардист, превративший быт — в миф, отца — в кентавра, литературу — в свободу.

Александр Генис

29.01.2009

Из вещей, составляющих повседневный быт, дороже всего мне «Нью-Йорк таймс» и очки для ее чтения. Как только мы разлучаемся с газетой, я чувствую себя словно компьютер на батарейках: экран сознания сперва теряет яркость, потом отключается вовсе. Лишившийся поводыря мир без разбору тычется во все стороны. Я не знаю, что происходит за пределами непосредственного поля зрения и недалекой зоны слуха. Новости по-прежнему просачиваются, но без интеллектуального сита мне не понять, какие из них важны, какие достоверны, без каких жить нельзя и с какими — можно.

— На твоей «Нью-Йорк таймс», — говорят мне ревнивые друзья, — свет клином не сошелся.

Я не спорю, я надеюсь. Поэтому всякий раз, улетая домой из Москвы, покупаю на последние рубли в киоске «Шереметьево» всю выставленную на прилавке прессу. Газет выходит метра полтора, но и дорога неблизкая. Терпение, однако, у меня кончается задолго до аэропорта Кеннеди. Особенно, когда читаю, как это случилось в последний приезд, что в Голодомор «украинцы пострадали от недоедания». Это все равно что написать: «Немало хлопот доставил евреям Освенцим».

У американских газет — свои глупости. Попав в Лас-Вегас, я перешел на местную прессу. Для двухмиллионного города она была тонкой и скучной. Главную сенсацию объявляла шапка на восемь колонок: «В миске чили найден человеческий палец». Хотя каннибальский сюжет преследовал нас по всему Юго-Западу, меня он оставил равнодушным. Я не люблю чили (острое блюдо из мексиканской фасоли, которое даже смешно сравнивать с лобио), а пальцев, если судить по последней книге, больше, чем надо*.

Вот почему, возвращаясь домой, я впиваюсь в «Нью-Йорк таймс», как штепсель в розетку. Включившись, я сразу попадаю в элиту. Это — один миллион тонких ценителей языка и мира, жизни и вина, искусства и погоды. Газета всегда знает, что мне делать — с душой и в выходные. Она сдает напрокат семью своих колумнистов. Я знаю и люблю каждого — и тех, которые будто у меня списывают, и тех, с которыми никогда не соглашаюсь. Эта газета, как все, любит сплетни, но в отличие от других, не унижается до склок. Ее подписчики посылают в редакцию на зависть умные письма, враги боятся спорить, политики ищут в ней союзников, любители кроссвордов — мучений, публика — утешения, и все — лакомства изящной словесности. Газета льстит мне недвусмысленностью лапидарных заголовков, обилием живописных подробностей, ловким и уверенным стилем, отнюдь не исключающим тайного парадокса, скрытого каламбура, замаскированного афоризма и сухого, как дорогой одеколон, юмора. Приятно, что ее вкусы так часто совпадают с моими. Конечно, потому что это — ее вкусы, ставшие почти моими.

Короче, я бы никогда не поверил, что такие газеты бывают, если бы каждое утро на моем пороге не появлялась свежая «Нью-Йорк таймс».

«Газеты, — писал Василий Розанов, — когда-нибудь пройдут, как прошли крестовые походы».

Говорят, это время настало. Собственно, газеты умирают давно. За сорок лет число их подписчиков уменьшилось вдвое. Хуже, что катастрофически сократился честный доход прессы — реклама. Теперь потребителя, зная, что он уже покупал, вылавливают в Сети поодиночке и берут измором. Нынешний кризис грозит добить газетную индустрию. «Чикаго трибюн» и «Лос-Анджелес таймс» объявили банкротство, «Бостон глоб» вот-вот закроют. «Нью-Йорк таймс» заложила редакцию — роскошный, всего с год назад построенный небоскреб, украшенный неоновым пером от фундамента до крыши.