Поучение в радости. Мешок премудростей горожанину в помощь - страница 19

При таком подходе, лишающем «народа» права реагировать на качество власти, он лишается права на историческую субъектность, которой обладает только сама верховная власть — она-то и должна являться генератором исторического движения. В нашем случае речь должна идти, скорее, о том, что власть в идеале выступает в качестве генератора покоя и тормоза такого движения. В связи с этим японский императорский двор, в отличие от китайского, выступает в качестве хранителя традиции, само понятие которой имеет исключительно положительные коннотации, ибо зарождение этой традиции относится к «золотому веку».

Нисикава Дзёкэн показывает благодатность несменяемости династии на таком примере: «В давние времена из китайской земли пришёл обычай делать вывески, указывающие на название храма, святилища, мавзолея. Древние вывески выполнены искусно, их не писали простолюдины без должности и ранга. На внешней стороне не указывалось имя каллиграфа. На надписях, выполненных известными мастерами в старых храмах и святилищах Киото, имя мастера обычно отсутствует… Вывеска обозначается иероглифом “лоб” 額. Имеется в виду, что лицо статуи божества, расположено высоко, так что даже высокопоставленные верующие смотрят на божество снизу вверх, что выражает чувство почтения. Поэтому даже аристократы, люди уважаемые и начальственные, а также высокодобродетельные и высокопоставленные монахи не ставили своей подписи на вывесках. Тем они выражали свою почтительность. Так же обстояли дела и в древнем Китае. Обычай передался нам из другой страны, но в Китае менялись династии и их имена, прежние придворные нравы и обычаи забывались, а вот в Японии династия не знала перерыва с самого основания, Сыны Неба принадлежали к одному роду, и поэтому древние придворные обычаи сохранились до сих пор. Так получилось, что усвоенное нами из китайской страны было там утеряно, а вот в Японии многое из того сохранилось. Очень хорошо обстоят у нас дела и с церемониальностью, и с уважением к святилищам.

Что до обыкновений в нынешнем Китае, то там не чураются того, чтобы люди безродные, без чина, ранга и добродетельности указывали свои имена на лицевой стороне вывесок святилищ и мавзолеев. И делают они это без всякого стеснения и страха» (№ 149).

Таким образом, обосновывается положение, что не династия Цин, а именно Япония является наследником мудрости и традиций древнего Китая. Пример, который приводит Нисикава, является, кажется, предметом его собственных наблюдений, но общая идея о Японии как хранительнице древнекитайского наследия пользовалась большой популярностью. Так, влиятельный государственный деятель Араи Хакусэки (1657—1725) настаивал перед корейским посольством на том, что только Япония сохранила китайский церемониал; Кумадзава Бандзан и Огю Сорай говорили, что только в Японии сохранилась древнекитайская музыка; Огю Сорай и Дадзай Сюндай (1680—1747) утверждали, что нынешняя Япония с её делением на княжества переняла политико-административную систему времён Конфуция, когда каждый удельный князь, в отличие от назначаемых из центра чиновников-временщиков, болел душою за свою землю и её жителей[51].

Положение о том, что корневым свойством японцев является избирательность в культурных заимствованиях, оказалось чрезвычайно востребованным и в более поздние времена. Во второй половине XIX в., когда началось целенаправленное строительство японской нации[52] и развернулись дискуссии о том, что же представляет собой японский уникальный национальный характер, утверждение о способности японцев к заимствованиям, которые они умело приспосабливали к своим нуждам, а также гордость за то, что Япония сохранила утерянное в самом Китае, сделалось общим местом. Особенно большая роль принадлежит в популяризации этого тезиса Окакура Тэнсину (1863—1913), объявившему о том, что Япония является «азиатским музеем», в котором сохраняются образцы классического искусства Индии и Китая[53]. Однако в объяснении причин такого свойства акценты были расставлены уже по-иному. Если Нисикава Дзёкэн говорил о том, что свойства японцев являются производными от качеств японской земли, которая была создана синтоистскими божествами, то мыслители конца XIX — первой половины XX в. часто утверждали: способность японцев к заимствованиям обусловлена изначально присущим им бесподобным «национальным характером», который они получили от синтоистских божеств, являющихся их кровными предками. Сторонники такого построения с лёгкостью впадали в шовинизм, чего нельзя сказать о Нисикава. Он полагал, что «золотой век» остался далеко позади, что японцы — точно так же как и китайцы, — живут в «последние времена», и это сознание сильно ограничивало употребление превосходных степеней применительно к японским реалиям. Что до публицистов XIX-XX вв., то они сделались поборниками европейских теорий эволюции и прогресса, которые провоцируют создание дискриминационных построений по отношению к тем, кто находится на «низких ступенях» развития. Имеется и ещё одно существенное различие. Система взглядов Нисикава Дзёкэн привязывала свойства людей к свойствам среды обитания. Поскольку среда обитания японцев уникальна, то и их свойства не могут быть транслированы вовне. Пассивность сёгуната Токугава по отношению к освоению (покорению) внешнего пространства вполне вписывается в эту мыслительную парадигму. Что до японского тоталитаризма XX в., то он, в духе западного колониального просветительства, был чрезвычайно озабочен насильственным навязыванием своих ценностей другим (в особенности азиатским) народам. Остаётся добавить, что связка «земля—люди» была в значительной степени переосмыслена в дискурсе 60-80-х гг. XX в. в связи с экономическими успехами Японии. И тогда стали говорить о том, что национальный характер японцев таков, что он позволил им создать превосходную антропогенную среду обитания.