Праздник последнего помола - страница 21
— Не оттирается.
— Попробуй керосином.
— Пробовала — не берет.
Санько рванул мокрую рубаху к себе, начал разглядывать то место, где расплылось едва различимое клеймо. Ай да поставили — холера им в печенку!.. Вывернул рубаху на другую сторону, поворотился так, чтобы из окна падал на нее солнечный луч, — и вот они, треклятые буквы и цифры, из-за которых ему страшно продавать рубахи. «Выходит, и эти придется Леську в пасть кинуть!.. Чтоб ты ими подавился!»
Кто-то царапнул в оконце у печки. Санько тотчас встал, заслонил собой кучу спрессованного белья. «Лесько!.. — промелькнуло в голове. — Ну иди, иди… Чтоб ты с ума сошел, спятил!.. Иди, забирай! Сбавлю цену… Только молчи… Жри мои рубахи, жри шкуры ягнят и быков, смушки, шерсть, кости, перо… Только давай деньги. Много денег!.. Нету такого человека, у которого не было бы желаний, а какое желание можно удовлетворить без денег? Ну иди же, иди!»
Но прошло время — больше не царапались в окно, и в хату никто не входил. Задвинув рубахи под лавку, Санько кинул на них рядно, оделся и вышел. Увидев хозяина, собака добродушно заворчала, начала хватать его передними лапами за ноги, но Саньку было не до нежностей. На земле громоздился щебень, мусор — то, что осталось от сарая. Он влез наверх, огляделся. Потом посмотрел на дорогу, по которой должен был приехать Лесько.
— Не едешь? Ждешь, морда?.. Жди, жди! Подпалю, все по ветру пущу, а за полцены не отдам…
Измучившись ожиданием, вне себя от мысли, что его обманули, Санько, злой как черт, влетел в сени:
— Марфа, где моя одежа?
— Погляди в шалаше.
— А весло?
— Под кольями, если не сжег… Иди завтракать.
Но Машталир не мог есть — злоба душила его. Он еще раз обошел вокруг хаты, приглядываясь к земле, словно искал чьи-то следы, затем сходил в леваду — там он откармливал годовалых телят, которых скупал где только мог. Заглянул в колодец, в пильню — глубокую, в рост человека, яму с двумя поперечинами, на которые, распиливая, кладут дерево. Обвалилась яма, по краям заросла бурьяном, а все равно велят засыпать. Ладно, засыплю…
Одевшись в шалаше, пошел в хату завтракать. Опять сел на треногом стульчике возле лохани для помоев. От еды шел пар, она стыла, но Санько не брался за ложку. Молчал насупившись, прикрыв глаза. Марфа больше всего на свете боялась такого вот молчания, затаенного прищура глаз, боялась, когда Санько сидел так тяжело и неподвижно. Смотрела на окна — можно бы выпрыгнуть, спасаясь от его ярости, да окна-то зарешечены. Искала предлога, чтобы начать разговор, но он молчал еще страшнее. Придумывала повод выйти из хаты, однако он замечал этот нехитрый маневр, и звериная злоба еще пуще разгоралась в его глазах… Когда на Санька находило такое вот умоисступление, это значило, что он замышляет что-то ужасное, дьявольское, но Марфа не отваживалась ни о чем спрашивать, не решалась успокаивать его, не смела даже уйти, пока он не опомнится. Санько не мог стерпеть, чтобы что-то уплыло из рук, не мог смириться с мыслью, что он в чем-то бессилен. В такие минуты он глухо стонал и стискивал зубы, и Марфа чуяла сердцем, что Санько готовит кару — ей или сыну, которого она не видела с войны, но знает, что он жив и где-то совсем рядом. Санько, наверное, встречается с ним, однако молчит, таится. Сама спрашивать она не смеет, но ее бросает в дрожь, когда он обувает высокие сапоги, в которых можно вброд перейти реку, сует за голенища длинные ножи с узкими лезвиями и, надев черный клеенчатый дождевик, прихватив рыбацкие снасти, исчезает на день, на неделю…
Марфа могла смеяться и разговаривать, если смеялся и разговаривал Санько. И все же она тосковала, когда оставалась одна.
Сил ей было не занимать, она работала не покладая рук: кормила и резала телят, стряпала, колола дрова, зимой рубила на реке лед и ставила десятки метров сетей, стирала в проруби целые груды ряден, полотен, всяких тряпок, по ночам пасла коня, даже косила траву. Покорно исполняла самые бессмысленные капризы мужа. Нужда с малолетства сделала ее скупой, и Марфа привыкла к такой жизни, к ее жестокости. Даже плакала тайком от радости, что наконец-то они разжились, забогатели. Много одежи, есть скотина, хата на дубовых сваях, два погреба, самый длинный в селе сарай. Накопили денег — Санько и сосчитать-то их не может. Есть золотые — если не надул Лесько — пятерки, несколько серебряных ложечек. Марфа тоже припрятывает денежки. Как удастся потихоньку съездить за Сулу, домой, обязательно матери какую-нибудь копейку даст. И не раз набирала сестрам на кофты и юбки.