Предпоследняя правда - страница 7

Он отключил микрофон, чувствуя себя совершенно опустошенным. Не время это было для дурных новостей. А тут еще Суза, и план, и грядущая проверка.

– Я не могу покинуть пациента, – сказала Кэрол.

– Но как же, доктор, – всполошился Нанс, – мне же сказали собрать всех до единого.

– В таком случае мистер Суза тоже должен встать и пойти туда. Иначе эдикт не будет выполнен до конца, – сказала Кэрол, демонстрируя быстрый и блестящий ум, за который Николас и боялся ее, и обожал.

И это дошло до Нанса, и он кивнул – при всей своей чиновничьей заскорузлости и почти невротическом стремлении обеспечить выполнение приказа, отданного бакерам через него.

– Хорошо, вы с ним можете остаться здесь. Пошли, – повернулся он к Николасу.

И первым двинулся к актовому залу, тяжко обремененный мыслями людей: его главной задачей было следить за их лояльностью – Нанс был политкомом муравейника, его политическим комиссаром.

Пятью минутами позднее Николас Сент-Джеймс сидел, неестественно выпрямившись, на своем президентском стуле, чуть приподнятом над остальными, в первом ряду актового зала; за его спиной шевелились, и шушукались, и чем-то там шуршали, и все, включая его самого, смотрели на огромный, от пола до потолка, видеоэкран. Это было их окно – их единственное окно – в мир, который на поверхности, и они относились ко всему, что им показывали, очень и очень серьезно.

Николас размышлял, слышала ли Рита объявление, или она так и плещется под душем, иногда его окликая.

– Ему лучше? – прошептал Николасу Нанс. – Старику Сузе.

– При панкреатите? Вы шутите?

Комиссар был набитый дурак.

– Я послал наверх пятнадцать докладных, – обиделся Нанс.

– И ни в одной из этих пятнадцати не было официального запроса на искусственную железу, которую Кэрол могла бы вживить.

– Я только просил отсрочить проверку. Слушай, Ник, – голос Нанса стал почти умоляющим, – политика – это искусство возможного; мы можем получить отсрочку, но ни за что не получим поджелудочную железу, не получим – и все тут. Так что нам придется списать старика и назначить на его место одного из прочих механиков – Уинтона, Боббса или…

И тут огромный общественный экран стал из тускло-серого ослепительно белым. Из динамиков донесся голос:

– Добрый вечер, друзья.

– Добрый вечер, – нестройно пробормотали пятнадцать сотен людей.

Это была узаконенная формальность, в зале не было никаких микрофонов, все каналы связи передавали информацию только в одном направлении – вниз. От вершины пирамиды к нижестоящим, с поверхности под землю.

– Слушайте и смотрите сводку новостей, – продолжил голос ведущего.

На экране появился стоп-кадр: здание, схваченное камерой в процессе разрушения. А затем изображение начало двигаться. С ревом, похожим на стук далеких враждебных барабанов, здания превращались в пыль, их место занимали клубы дыма, из которых, как потревоженные муравьи, высыпа́ли бессчетные оловяшки, заселившие Детройт вместо людей, высыпа́ли и куда-то неслись, как вода из наклоненной банки. И их, словно тараканов, одного за другим плющили невидимые силы.

Громкость звука возросла, барабаны словно приблизились к камере, запдемский спутник-шпион взял крупным планом какое-то одно большое здание – библиотеку, или церковь, школу, или банк, или даже все это вместе. Несколько замедленная съемка подчеркивала тяжесть структур, подвергавшихся разрушению. Объекты возвращались в изначальный прах. И ведь это могли быть не оловяшки, это могли быть мы, подумал Николас, проживший когда-то, еще ребенком, около года в Детройте.

Все они, и комми, и граждане США, должны благодарить Господа, что сначала война разразилась на колонизуемой планете из-за неуступчивости обеих сторон – какой из блоков, Западные Демократии или Тихоокеанские Народы, отхватит больший кусок. Потому что в первый же год марсианской войны все население Земли было загнано под землю. Где мы так с тех пор и сидим, подумал Николас, и это плохо, но всяко лучше того, что происходит на экране. А на экране оловяшки плавились, как оловянные солдатики, – оттуда и их название – и, что самое страшное, даже плавясь, пытались бежать. Николасу хотелось зажмуриться.