Прозрачная маска - страница 48

Не могу похвастаться отличной учебой, но в этом вины моей не было. В сельской школе мне было интересно только до тех пор, пока я не научился читать. Затем жизнь быстро начала открываться передо мной, а медленные темпы, которыми постигали ее мои одноклассники, наводили на меня скуку. Частенько я убегал с уроков и, где-нибудь уединившись, читал книги, содержания которых в большинстве случаев не понимал, потому что они были без начала и конца, а иногда в них не было больше половины страниц. Многие из них были выпачканы в грязи и считались запрещенными, их я нашел в старой корзине для соломы, лежавшей на чердаке у священника Ивана со времен земледельческого правительства. Поп был нашим соседом, имел два дома. На чердаке одного из них неслись куры, и он часто посылал меня туда собирать яйца. Там-то я и нашел книги и однажды сбросил их вниз, в крапиву, а потом перенес и спрятал каждую в свой тайник, чтобы если обнаружат одну, то остались бы другие. По этой причине читал не то, что мне хотелось, а то, что у меня было. Другие дети и такой возможности не имели. Потом стал замечать, что в чем-то я уже стал превосходить даже самого отца Ивана: он вряд ли читал те потрепанные и испачканные страницы. А впоследствии, спустя много лет, в дни крайнего разгула реакции в стране, гордился тем, что я знаю значительно больше, чем другие, сами виновные в своем невежестве.

В течение первых четырнадцати лет я совершенно не испытывал влечения к земле, к сельскому труду и животным. Стоило, бывало, придумать какую-нибудь небылицу и рассказать ее, как другие верили мне. Оказалось, я стал агитатором, а может быть, даже идеологом, и это произошло именно в те два года, в течение которых я служил богу. О моих службах и по сегодня говорят как о празднике, прекрасном зрелище и отдыхе для души.

В семинарию меня отвезли на телеге. Ехали мы целую неделю: волы были старые, а телега конская, не приспособленная для запряжки волами. Бабушка одолжила ее у односельчанина, ей очень хотелось увезти меня из деревни в город со звоном бубенцов и колокольчиков, чтобы это слышали соседи и уважали ее и мою мать. Заблаговременно наполненная сеном телега была застлана дерюжкой, я сел рядом с погонщиком, а бабушка сзади, прямо на сено. Мама проводила меня до околицы, но и там держалась, не расплакалась. Тогда я понял, что бабушка категорически запретила ей плакать: у болгар есть давнишняя примета — проводы со слезами не к добру. На повороте у мельницы я оглянулся, но мамы уже не было видно. Никогда после этого я не думал о том, как она провела первый, да и все последующие дни без меня, но очень хорошо помню, что в одном письме отец Иван — он считал себя моим духовным наставником — писал, чтобы я был хорошим сыном и ревностным божьим служителем, чтобы почитал свою добрую мать, не доставлял ей огорчений, которых у нее и так хоть отбавляй.

Здание семинарии было очень длинным, как конюшня, во дворе чувствовался запах ладана, слышался шум мягких шагов в домашних тапочках. Духота и смирение заполняли помещение, в котором на нарах размещалось двадцать таких, как я. Первый день в семинарии запомнился встречей с одним пареньком. Его звали Тодор, это был самый большой сумасброд, и нам часто приходилось кричать ему хором: «Вставай, вставай, Тодор, булочки с маком продают». Он был слабенький, вялый, но обладал приятным голосом и острым умом. Он остался сиротой после войны (его отец погиб при выполнении своего долга при защите отечества в 1923 году). Я увидел в нем нечто подобное себе и надеялся, что мы подружимся и станем приятелями, но Тодор не дружил ни с кем, старательно изучал латынь, и отец Челестино утверждал, что у него произношение настоящего патриция. Любую похвалу Тодора я воспринимал как упрек в мой адрес, завидовал ему и ненавидел. Хотя эта моя ненависть была, в сущности, недовольством самим собой. Я считал, что достоин большей похвалы, досадовал, злился, что другие меня не замечают. И пустил против Тодора змеиные кости. В первые же летние каникулы нашел убитую змею, от которой муравьи оставили тоненькие косточки, желтые и похожие на иголки. Натыкал их во все швы комнатных туфель Тодора, рассчитывая на то, что какая-нибудь да уколет.