Прозрачная маска - страница 49

Утрем, когда он в спешке надевал туфли, услышал его крик. Кости воткнулись ему в пятку, а известно, что, если змеиная кость или сама змея найдет дырку и проникнет в нее, ее оттуда ни за что не вытащишь, сдохнет, а назад не подастся. Примерно через месяц кости проникли достаточно глубоко, и Тодор начал хромать. Лечили его всеми известными в то время средствами, однако к летним каникулам после второго года обучения лучший ученик нашего класса совсем охромел и был вынужден расстаться с семинарией, потому что в божьем служителе все должно вызывать восхищение паствы. Я убрал соперника, хотя и лишился товарища. Теперь отец Челестино все внимание сосредоточил на мне, смотрел мне в глаза, чтоб зажечь в них фанатический огонь, какой он видел в Тодоровых глазах, но это удавалось ему очень редко, да и огонек, который он замечал, имел фиолетовый оттенок. Благочестивый отец мог декламировать святое писание как «Отче наш», упиваясь своим голосом до седьмого пота, но я его не слышал. И у меня был приятный и звучный голос, я тоже знал наизусть два завета и поэтому старался чаще говорить с ним наедине. Спрашивал его, например, можем ли мы верить пророкам. А сам, прежде чем он успевал открыть книгу пророка Еремия, шепотом произносил: «Не верьте словам пророков, которые вам пророчествуют: они учат вас суете, высказывая видения собственного сердца». И смиренно склонял голову, а плечи начинали трястись. В такие моменты меня запирали в келью, чтобы подумать. И пока я пристраивался так, чтобы мои босые ноги не касались мокрого пола, входил святой отец и начинал напутствовать мою душу. Я стоял перед ним, как голубоглазый мученик Христос, а он бормотал: «Ох, сатана!» Наконец доставал из-под рясы кусок хлеба, совал его мне, и я ел с жадностью без воды и соли. Прислонялся к стене и, закрыв глаза, зловещим голосом цитировал священную книгу, а он затыкал уши и с любопытством смотрел. Однако мое святотатство не оттолкнуло его. Однажды я ему сказал:

«Все постигается одинаково всеми.

Участь у всех одна, для праведника и для грешника, честного и жулика, для тех, кто жертвует, и для тех, кто становится жертвой.

И те, кто кается, и те, кто боится признаться в своих грехах, — одинаковы. Зло, которое творится под солнцем, в том, что участь у всех одна».

Святой отец усмехнулся, как каторжник, — до того момента я еще не видел каторжников, но мучился, пытаясь представить их по описаниям книг. «В таком случае, что должен делать человек?» — «То, что ему легче в данный момент. Быть честным не всегда трудно. Бывают даже случаи, когда честность является единственным выходом». И он уходил, бормоча заклятия, чтобы прогнать дьявола из моей души.

Тогда я понял, что все это ложь. И бог. И человеческие страдания. И сама жизнь. Одно время я метался, но потом опустился на грешную землю и решил любой ценой добиться стипендии, которую Святой синод ежегодно назначал лучшему семинаристу и отправлял его на учебу в Ватикан. Обольщался мыслью о том, что я первый, усвоивший простую истину: самая быстрая карьера делается в области религии, или, как теперь говорят, идеологии. Совершенно не нужно, чтобы человек верил в то, что проповедует. Важно проповедовать так, чтобы ему верили. И я упражнялся в этом направлении. Особенно отличался по риторике. Хорошо знал и законы католичества. Латынь давалась мне гораздо труднее, но зато сам отец Челестино уверял меня, что, когда я задумчив, очень похож на Лоренцо Великолепного.

События в мире, однако, перевернули мою жизнь. Пришел день 9 сентября, когда я был еще совсем молодым священником в моем родном селе. Времена наступили смутные, религия попала в немилость, а на ее служителей уже не смотрели с прежним упованием. На втором году новой власти решил вступить в какую-нибудь партию и выбрал Земледельческий союз, но меня спросили, в оранжевый или зеленый союз хочу вступить, точнее, агитировали и в тот и в другой, сразу я не смог решить, а пока колебался, оказалось, что церковь осквернена. Кто-то нарисовал на внешней стороне двери мужскую срамоту, а под рисунком написал ее название. Значительно позднее я понял, что это было нечто вроде предупреждения мне. По селу пошел слух, что во время венчания я смотрел жадным взглядом на новобрачную и так якобы увлекся, что три раза уронил венец невесты Донки Бонкиной. Это, по мнению прихожан, плохая примета, которая очень скоро подтвердилась — больше года прошло после венчания, а она не беременела, и муж предложил ей развестись. Обвинение, естественно, было совершенно несправедливо. Случалось, что я смотрел на новобрачных, но делал это скорее с мольбой к богу: «Сохрани ее, боже, такой же красивой, какая она сейчас, до тех пор, когда смогу ее исповедовать». Тогда я еще был молод и не имел права исповедовать. Однако бог меня не слышал, «обвенчанные мною быстро старились, горбились от работы и забот».