Прозрачная маска - страница 51

Она угадывала мои мысли по взгляду и не упрекала за то, что я не угадывал ее желания. Женская покорность, однако, никогда не очаровывала меня. Сначала чувствовал себя неудобно, что живу в ее доме, ем ее хлеб, не давая взамен ни денег, ни любви, но оправдывал себя изречением из святого писания: «Все постигают все одинаково». Тогда впервые мне пришло в голову, что религия создана как бальзам для сердца и утеха для разума: поучать несовершеннолетних, оправдывать грешников, ободрять несмелых и делать жизнь для всех сносной. Я успокоился и стал жить с Дамяной как с женой. Она была неопытная и во всем полагалась на меня. Я не хотел навлечь на ее голову беду и, вопреки моему невежеству, спасал ее от зачатия. Хотя очень любил детей, но, представляя себе отрока, которого она родит, похожим на нее, содрогался. Днем она мне была противна своей овечьей покорностью и неуклюжей коровьей походкой, меня раздражало веселое жужжание швейной машинки, а ее певучий голос просто бесил. Однако наступали сумерки, мы молча гасили керосиновую лампу, становилось темно, и все казалось другим — одеяло было легонькое, и я с омерзением отодвигался к стене, чтобы освободить место для Дамяны. Только несколько дней в месяце мы спали раздельно. Невольно, а может быть каким-то подсознательным чутьем, я постарался запомнить эти даты. И когда она непрерывно проспала со мной более сорока ночей, я первым понял, что она беременна. Курсы мои должны были закончиться через пятнадцать дней, которые были самыми отвратительными в моей жизни. Ложился поздно, много читал, и только успевал потушить лампу, Дамяна шла ко мне из другой комнаты, а солоноватый запах, исходивший от ее тела, действовал на меня как наркоз.

Ушел я от нее тайком в один из апрельских дней после обеда, предварительно сложив свои пожитки в единственный чемоданчик Дамяны. У чемоданчика был сломан замок, и я был вынужден нести его под мышкой, это неудобство угнетало меня и мало-помалу с чемодана перешло на Дамяну, и я окончательно возненавидел ее.

Никогда позднее я не искал ее, потому что был уверен, что если она даже и родила ребенка, то не пропадет с голоду, проживет: швейная машинка у нее была совсем новая, а в Свиштов в то время пришла современная мода — очень короткие ситцевые платья, доступные по своей скромной цене всем женщинам. А может быть, нашелся какой-нибудь вдовец, взял Дамяну в жены; в общем-то, она была хорошая женщина. Только иногда, увидев детей — сначала маленьких, потом все взрослее, — спрашивал себя: если она родила, сколько лет сейчас нашему ребенку? Я не испытывал к нему отцовской любви и даже не хотел, чтобы он был похож на меня. И не сожалею об этом и ни в чем себя не упрекаю. Чувство к семье — это нечто, напоминающее талант человека в искусстве. Никогда нельзя судить человека за то, что он не играет на скрипке или не рисует. Почему же я должен стыдиться того, что лишен способности любить семью и детей?

Заметка автора. Дамяну Гюрову я отыскала в даме для престарелых в Толбухинском крае. Она попала туда после смерти сына. Йордан Дамянин — ее сын — остался под развалинами разрушенного во время сильного землетрясения 4 марта 1977 года кирпичного дома на улице Дунай, 13. Она показала фотокарточку, Красивый был паренек. Водопроводчик. Спросила у Дамяны об Умбертове. «Наверное, умер, сердечный. Не мог он быть живым и не навестить нас хоть разок. Он был не таким человеком. Я его знаю». И перекрестилась.

Назначили меня счетоводом кооператива в родное село моего отца. Село большое, в нем были три корчмы, два попа и сельскохозяйственное училище. Был и свой партизан. Я прибыл в село в среду, навестил родных, снял себе квартиру в доме бабушки Гины Петачки — дом с большой усадьбой, выходящей на две улицы. Хозяйка моя была маленькая и шустрая, как ласка, многие годы прожила одна и не могла нарадоваться на меня. В первый же вечер услышал такое, что, как она считала, должно было заинтересовать меня, — о двух учительницах из сельскохозяйственного училища, о Жечке-партизанке, о ветеринарном враче, которого всем селом не могли женить, о начальнике почты и его жене Кичке. Было лето, но я ходил на работу при галстуке, и, вероятно, из-за этого долгое время меня называли только по фамилии. Жил как узник. Ничто не трогало и не привлекало мою душу — прошлое было забыто навсегда, будущее от меня не зависело, а настоящее вызывало отвращение. Спиртные напитки пить не мог, а ничего другого не находил, чтобы заглушить наносимые мне жизнью удары. Иногда по вечерам тайком доставал из чемодана свои священные книги и читал их до слез безысходности: то, чего я хотел, не мог, а то, кем я был, вызывало отвращение. Мне не было еще и двадцати пяти, силы копились во мне, оседали в моем сердце, бродили, как свежее виноградное вино, и так распирали меня изнутри, что вынуждали искать то, на что я не имел ни смелости, ни права. То были мучительные дни — ни одного сочувственного слова, никакой надежды. Тогда мне пришла в голову мысль жениться. Хлопоты со свадьбой должны были отвлечь меня хотя бы на какое-то время от моих мучений и дать отдых сердцу. Об этом думал обычно по вечерам. В селе люди ложатся рано, накормят скотину — и в постель, нежатся, думают, мечтают. Мне не спалось, по ночам выходил из дому и подолгу сидел у пруда. Работа тоже не клеилась, начал допускать ошибки при подсчетах. Отбросил мысль о женитьбе и решил найти тяжелую физическую работу, требующую больших затрат энергии. По воскресным дням помогал бабушке Петачке в поле. Работа успокаивала меня, но это, должно быть, инстинкт самосохранения. Потом выпал снег, белая пустошь на улице, белая пустота внутри меня. Я был чужим для всех окружающих, не ходил на свадьбы и праздничные торжества, лежал в своей комнате и смотрел в потолок. Ждал. Не кого-то. Ждал чего-то. Это что-то должно было случиться. Оно должно было извлечь меня из болота, отмыть и дать мне власть. Чтобы облегчить ожидание, купил себе теплое пальто и галоши, а на Дмитров день отправился к попу Кириллу под предлогом того, чтобы уточнить, действительно ли он продает овчарню и сколько за нее просит. Это был пожилой разговорчивый мужчина, вне службы одевался по-домашнему. Поговорили об овчарне, о кооперативе и даже об учительницах из сельскохозяйственного училища. Поп был философом и знал жизнь со всех сторон, но временами вздыхал и говорил: «Распустился народ. Ни веры в бога, ни почета его слугам». Торг не состоялся, но мы подружились с попом Кириллом. Я даже помогал ему убирать репу на заднем дворе церкви, а вечером мы напились.