Прозрение. Спроси себя - страница 44
Он переживал, видя, что Дмитрий Николаевич оставляет еду в тарелке, думал, не нравится; ему было невдомек, что тут другая причина. И все допытывался: может, гречишных блинов испечь или уху-семиглазку сварить?
Его успокаивал Останин. Уверял: еда, мол, превосходная, но теперь многие болезни лечат голодом. Вот и Дмитрий Николаевич таким способом сердце укрепляет.
Хромов кивал, но подсознательное беспокойство все же не оставляло его. Он шел в свою комнату с лопающимися синенькими обоями, скрипучей кроватью, стоявшей у окна, и рыжей тумбочкой, покрытой цветной клеенкой. Над ней в самодельной рамке висела фотография покойной жены.
Афанасий Миронович, коренастый, жилистый, был с виду человек мрачный, но глаза, темные, слегка раскосые, спрятанные под густыми бровями, смотрели на людей тепло и с озорством, как будто они никогда не пребывали в печали.
Только подушке с поблекшими ситцевыми ромашками на наволочке поверял он свои скорбные думы да вел тихий разговор с портретом покойной Глаши.
И теперь, при бессоннице, журчит голос Хромова, но уже все больше о профессоре Ярцеве и моряке-лейтенанте, что служит на Дальнем Востоке, где будет учительствовать дочь. На другой день Останин с Хромовым отправились в сельмаг, а Дмитрия Николаевича попросили наколоть березовых чурок для летней плиты, выложенной под навесом в дальнем углу дворика.
Без охоты выполнив «домашнее задание» — так определял Останин поручения по хозяйству, — Дмитрий Николаевич вернулся в комнату. На кровати Останина лежала книга известного психолога Ганнушкина. Больше всего Дмитрия Николаевича удивило, что из нее торчали бумажные закладки. Полистав томик, он увидел подчеркнутые красным фломастером строчки. Значит, Останин не просто читает, а штудирует книгу.
«Что ему тут изучать?» — подумал Дмитрий Николаевич. Он полистал страницы, наткнулся на отмеченную фразу:
«Человеческая личность даже на пути своего нормального развития обыкновенно претерпевает коренные изменения…»
Еще одна страница с подчеркнутыми строчками:
«В течение долгой жизни человек может явиться перед нами последовательно в виде нескольких личностей, до такой степени различных, что если бы каждая из фаз его жизни могла воплотиться в различных индивидуумах, которые можно было бы собрать вместе, они составили бы крайне пеструю группу, держались бы противоположных взглядов или питали бы даже презрение друг к другу».
Дмитрий Николаевич задумался.
Ему теперь часто слышался настойчивый вкрадчивый голос: чего ты ждешь? Зачем бессмысленно терзаешь себя? Уйди, уйди сам…
Дмитрий Николаевич не знал, хватит ли у него на это сил. Поймут ли его Елена и Марина? Простят ли?
Ближе к ночи, когда взошла луна, Дмитрий Николаевич и Останин сидели на берегу. Неярко горел костер, еле-еле освещая их лица.
Огонь отражался в темной воде: цепочка бликов уплывала по течению и все не могла уплыть.
Дмитрий Николаевич спросил:
— Андрей, ты от меня ничего не скрываешь?
— Скрываю, — с готовностью подтвердил Останин.
— Что?
— Небольшое открытие. Ты псих, Митя.
— Это еще надо доказать.
— Ты все равно не поверишь, — усмехнулся Останин.
— А все-таки? — прищурился Дмитрий Николаевич. — Человек, тайком изучающий труды Ганнушкина, мог бы найти аргументацию.
— Увидел-таки! Дознался! — воскликнул Останин. — Жалею, что не довелось раньше прочесть эту книгу. Честное слово, было бы полезно. Я ведь тоже теперь живу надеждой… Вот и удобряю ее научной мыслью. Митенька, ничего мы про самих себя не знаем. Ничего!
Вокруг было тихо, только вода поплескивала, качая отражение огня.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
У Федора Крапивки появился долгожданный билет домой. Поезд уйдет только в седьмом часу вечера, а Федор проснулся ни свет ни заря и маялся в беспокойных думах о завтрашнем дне.
Все так складывалось, что придется начинать с нуля и снова искать свое место в жизни.
Федор смутно представлял, по каким дорогам поведет его судьба. Устоявшаяся жизнь в доме инвалидов исподволь подтачивала, расслабляла волю, делала его пассивным. Он привык к поводырям.
Теперь, расставаясь с двадцатилетним слепым укладом бытия, Федор чувствовал, что не сможет сделать первые самостоятельные шаги. Он пугался зрячего одиночества.