Путёвые записки - страница 14

Вопросы мелькали в пустом черепе вспышками стробоскопа и смехом высыпались изо рта. Но кроме меня их никто не слышал.

- Как? А? Как? - прокаркал зек, угостивший нас запрещёнкой.

- Что это было? - выговорил я чуть ли не по буквам.

- Это, братан, называется прощай разум, - засмеялся тот.

Смеялись все, и мне было плевать на всё. Я наблюдал.

Прошла почти вечность, когда я решил встать, но не смог. Я не чувствовал ног, подавал им команды, смотрел на них и пытался пошевелить хотя бы пальцами, но так и сидел неподвижно. Тогда я поднял руку, развернул перед носом пятерню и вгляделся в неё. Сжал и разжал кулак. Ощущение было, будто по телевизору шла передача о моей руке.

- Я режиссёр!

И вдруг испугался. Кто я?

Дрожь прошла по внутреннему миру и меня сковал ужас: «Я всё забыл!». Я силился вспомнить детали моего прошлого: как я тут оказался, что мы все здесь делаем, куда и откуда я? Что со мной? В конце концов, не навсегда ли это? Но тишина в голове, смех в камере и паника в душе. Я и не заметил, как оказался у окна.

Ого! Так эта камера не весь мой мир! - обрадовался я, и меня тут же ошарашило: мы едем по лагерям!

«Экстремист, идём чаёк подварим» - позвали меня. «Экстремист!» - тут же вспомнил я. И слайды памяти посыпались перед глазами: жена, дочь, суд, этап, «столыпин», случайные попутчики, стекло пипетки, затяжка горьким дымом.

Отпустило. Прошло всего полчаса.

Больше никогда! - решил я и набросился на еду.

С Нико и Вито я познакомился в Ярославском централе. Над входными дверями в транзитный корпус висела табличка «Капитальный ремонт». Там нас и поселили.

Внутри здания было на удивление просторно: межэтажных перекрытий не было, и металлические лестницы уходили по кругу ввысь. Свет пробивался сквозь грязные окна и пыльными лучами бил в старые обшарпанные стены. 

Камера на сорок «туристов» была не лучше. Два десятка ржавых двухярусных коек, большой стол - «дубок», длинная полка вдоль стены с потемневшими от чифира чашками-«хапками» и висящий на стене «общаковый» кипятильник. С потолка свисали крупные в лист бумаги ошмётки штукатурки. В солнечном свете так же нескончаемо кружила пыль.

Кое-где на шконарях отдыхали этапники — с арестантской точки зрения священные люди. Новеньких встречают «по-людски»: чифиром, едой. Провожают с сигаретами, сухарями и конфетами из «общака». Распределялся новый этап по камере быстро, где свободно — туда и вещи.

Постельного белья в транзитной камере не было. Все «положняковые» комплекты давно ушли на «коней» - канаты для «дороги» между камерами «чёрного» централа. Не самый лучший материал, но из-за отсутствия шерстяных носков и свитеров «коней» зеки плели из простыней. Новых комплектов постельного белья не поступало, и этапники ночевали на худых матрасах под засаленными одеялами.

Я удобно расположился на втором ярусе рядом с тусклой лампочкой и принялся скрупулёзно записывать впечатления об этом странном месте.

Вдруг на мой шконарь залез какой-то грузин лет под сорок. Я напрягся и приготовился спихнуть его обратно, но он пробормотал: «Не обессудь, мне свет нужен, я быстро».

Он достал тонкий инсулиновый шприц, закатал штанину, обнажив фиолетовые мокрые язвы и ловко вогнал иглу прямо в икру.

- В вену давно не колю, - пояснил грузин, - спрятались они. Потому жахаю прямо в мышцу.

Он замер, слегка поник и пустил мне на подушку нитку слюны. Так я познакомился с первым бродягой на своём этапном пути. Звали его Нико.

Кто такие в тюремном мире бродяги я уже знал. Мы, мужики — сели, отсидели, вышли и забыли о тюрьме, как о страшном сне. Бродяги живут строго по «арестантским понятиям», многие из них претендуют стать «ворами в законе», после освобождения не покидают преступный мир, а в тюрьмах и лагерях они на особом положении. В «чёрных» местах бродяги авторитетно решают вопросы и разрешают споры, в «красных» сопротивляются режиму и до последнего идут в отказ от сотрудничества.

Вскоре я встретил ещё одного бродягу. Молодой грузин Вито был настолько пропитан блатной жизнью, что о наличии другой, нормальной, он и не знал. В камерах СИЗО Вито был неизменным «смотрящим за хатой», уделял от всей камеры на «котёл», доставал и прятал «запреты» - жил той жизнью о которой только и слышал в детстве от родителей. Похоже и читать он учился не по букварю, а по «арестантскому укладу».