Расплата - страница 73

– Ефим, скажи Кланьке, пусть приедет погостить!

До самой Кривуши Ефим гнал Корноухого рысью. Василий издали заметил, что отец стоит у крыльца, ждет.

– Вот мы и прикатили, – первый заговорил Ефим, весело подергав белесыми бровями.

– Милости просим, заходите в дом, – ответил Захар, не решаясь заглянуть сыну в глаза. – Перед дальней дорогой посидеть положено в родном доме.

Василий вошел в дом и сразу заметил, что и мать и жена уже поплакали. Маша сидела на сундуке, тихо покачивая зыбку с Любочкой, а Мишатка с бабушкой – за столом.

Увидев сына, Терентьевна кинулась к нему, причитая что-то неразборчивое, но очень жалостливое. Мишатка одной рукой обхватил ногу отца, а другой дергал бабушку за юбку и настойчиво уговаривал ее: «Не надо, ба, не надо...»

Маша уткнулась в фартук и беззвучно рыдала, не отрывая руки от зыбки, словно эта зыбка была ее единственным спасением даже в эти страшные минуты расставания с мужем, который может не вернуться с войны.

– Ну, хватит, хватит, – заворчал Захар. – Садитесь за стол. – Он достал с полки бутылку, ототкнул, налил в кружки.

Василий вынул из кармана несколько кусочков сахару; один дал Мишатке, остальные положил на стол и тяжело шагнул к зыбке.

Мишатка засунул в рот сахар и, заглядывая в глаза отцу, картаво спросил:

– Папка, а ты взаправду на войну? Али к тетке едешь?

– На войну, Миша, на войну... – Он нагнулся к спящей Любочке, поцеловал ее.

Маша громко всхлипнула.

Упасть бы перед ней на колени, положить повинную голову на ее руки... Но легче ли ей будет сейчас? И тесть просил не трогать старое.

Василий подошел к столу, сел, взял на колени Мишатку.

Захар пододвинул кружку.

– Мне нельзя, батя, пусть отец Ефим за меня выпьет.

– Ну, а у меня сказ короткий: будем живы, богу милы, а людям сам черт не угодит! – И Ефим опрокинул кружку.

Захар строго заглянул Василию в глаза:

– Живому, сынок, быть, семье послужить. – Он пил медленно, громко сглатывая, словно священнодействовал.

Терентьевна подняла с лавки беленький мешочек, подала сыну.

Василий поцеловал мать, подошел к отцу. Тот расправил усы, отер ладонью рот и громко, трижды, поцеловал сына.

– Прописывай все... как и что.

– Зря, батя, из коммуны ушли, – осмелел Василий.

– Поживем – увидим, – неопределенно ответил Захар.

Василий подошел к Маше, тихо поцеловал ее волосы, поднял на руки Мишатку, прижал его к щеке, постоял так...

Уже за дверью вспомнил, как Маша вздрогнула, когда он притронулся губами к ее голове, и на душе сделалось вдруг так тоскливо, что хоть возвращайся назад и падай в ноги.

Терентьевна осенила его крестом, Захар отвернулся, пряча слезы.

Когда Ефим взмахнул вожжами и Корноухий рванул с места, Василий невольно взглянул на окно, против которого сидела Маша, и увидел за стеклом заплаканное лицо с широко открытыми глазами.

Родные, милые глаза! Обожгли тоской и скрылись. А из-под колес уже уходили кривушинские пыльные колдобины...

Давно уже не разговаривал Ефим с Василием откровенно – с тех самых пор, как связался тот с Макаровой дочкой, хотя видит, что прошла дурь – раскаивается человек.

Дальняя дорога настраивает на говорливость. И Ефим начинает осторожно, с заходом, – обращается с вопросом к Корноухому.

– И чего ты все в сбочь лезешь, каналья? Плохо те по большаку-то! Ну, пошел! – Он чмокает губами, дергает вожжу, направляя Корноухого на колею, и продолжает: – Оно, конешное дело, и нас порой вкривь заносит. – Это уже совсем прозрачный намек, и Ефим косит глазом на зятя.

Василий смотрит вперед – будто не слышит.

– Мне вчерась Авдотьин брательник рассказал, как продотрядчик у него прямо по снопам разверстку делал. Разве это не вкривь? Снопы-то – это, как мой отец говаривал, еще солома, а не зерно. Скоко того зерна вымолотится – неизвестно, а он уже высчитал!

– Не может быть! – заговорил Василий. – Это какой-то дурак властью балуется. Губпродком установил норму: оставлять на едока двенадцать пудов зерна и пуд крупы. За пуд крупы – полтора пуда зерна или семь пудов картошки...

– Э-э, милый, скоко их еще на свете, дураков-то! Сразу не разберешься: на вид важный – давай пихай его во властя. Ан не впрок дураку власть, портит его в отделку. Когда теперь еще Калинин в Тамбов приедет! А местные творят по своему разумению... Хорошо, коль есть оно, разумение-то. Вот теперь возьми, как в солдаты берут. Кто сидит в военкомате, не знаю, только глядь – оба сына Бирюковы с ослобождением, а Митрошку зимой забрали от больного отца. Какая же это справедливость?