Расплата - страница 81
В повисшей над полком напряженной тишине послышался цокот копыт.
Вестовой штаба Укрепрайона Панька Олесин с галопа вымахнул на насыпь. Соскочив с коня, подал Чичканову пакет.
– Велено передать срочно. Вестовой Олесин.
Чичканов взял пакет, вскрыл.
– Митинг считаю закрытым, будьте, товарищи, в боевой готовности.
Чичканов что-то шепнул Борису Васильеву и командиру полка.
– Так ты Олесин? – спросил Чичканов вестового. – Не из Кривушинской коммуны?
– Так точно. Мой отец – Ефим Олесин, он и вас знает, и Калинина знает.
– Очень приятно. Ты молодец.
Панька молча улыбнулся похвале начальника.
– Скачи в штаб, скажи: полк отправляется. Я сейчас же вернусь. Да, еще одно. – Он задумался. – После штаба заскочи в больницу, там ваш председатель Ревякин... раненый.
– Тяжело? – испугался Панька.
– Сам увидишь. Так передай ему, чтобы он, как только выпишут, ко мне явился.
– Передам, товарищ Чичканов. Разрешите ехать?
– Ну скачи!
Быстро удаляющуюся фигуру всадника Чичканов провожал ласковым отцовским взглядом.
– Панька! Как ты сюда попал? – Василий обнял его здоровой рукой и крепко поцеловал.
– Перед набегом казаков я в военкомат пришел, а там неразбериха. Меня в штаб Укрепрайона послали вестовым. На коне, говорят, ездить можешь? Эге, говорю, это самое любимое дело! Уж я чуть к казакам не попал... С пакетом скачу в Соколовку, к комбригу, а он Мамонтову сдался.
– Предал, гад? – приподнялся Василий на койке.
– Хорошо, что красноармейцы бегли мне навстречу. Они-то и сказали, что комбриг сдался. Я стрелой назад!
– Настоящим бойцом стал! – похвалил Василий Паньку, любуясь его щегольской выправкой. – Чем-то ты, братец, Петьку Куркова мне напоминаешь. Молодостью, что ли? Помнишь? «Кто тут который и почему?»
– Теперь, наверно, отец я, – тихо сказал Панька, видимо не желая вспоминать о Петьке Куркове.
– Да ну? – удивился Василий, хотя знал, что Кланя должна скоро родить.
– Когда уходил, Парашка за фершалицей бегала. Кланя посылала.
– Вот, брат, в какие времена дети наши рождаются, – раздумчиво сказал Василий, вспомнив Любочку в люльке.
Панька промолчал, только тяжело вздохнул.
– Ну, не унывай, – потрепал его плечо Василий, – главное, чтоб живы остались.
– Вот то-то и оно-то... Да, я ведь к тебе с поручением (хотел сказать по старой привычке «дядя Вася», да какой же он дядя!)... Чичканов наказал: как выздоровеешь, то в военкомат не ходи, а прямо к нему.
– Спасибо за заботу. Увидишь – скажи: Ревякин на любое задание готов, куда пошлет партия.
– А меня – куда пошлет комсомол!
– Верно, Паша, будь верным бойцом коммуны!
– Слушаюсь, – с улыбкой козырнул Панька.
– Если раньше меня увидишь своих – накажи в Кривушу: жив, мол...
– Скажу, дядя Вася! – выпалил Панька. Опомнившись, что все-таки не так назвал, растерянно махнул рукой и выбежал из палаты.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Широкоскулое, бледное лицо с бесцветными глазами смотрело из маленького зеркальца. На подбородке и щеках полосками засохла мыльная пена... Антонов со злостью швырнул бритву на окошко. Бритва сбила зеркальце, и оно упало, расколовшись пополам.
Плеская на лицо холодную колодезную воду, Антонов старался успокоиться, но больное самолюбие, словно нарыв, напоминало о себе с каждым ударом сердца.
Природа не создала его красивым, партия эсеров не оценила по заслугам его прежнюю деятельность, а большевики подарили – как мальчишке – маузер за очень рискованную операцию по разоружению чехословаков на станции Кирсанов. Никто не знает, как хочется Александру Антонову высоких почестей, криков «ура», подобострастных взглядов толпы...
А приходится прятаться у грязных мужиков, слюнявых святошей, по лесным землянкам и зарослям, как затравленному волку. Вместо подобострастных взглядов – недоверие и насмешки на хитрых лицах мужиков, готовых продать, если много заплатят.
И с каждым днем в сердце росла злоба на всех и вся, жажда мести за свои обиды и унижения переполняла самолюбивую душу.
– Маруська! Полотенце! – кричит он, стиснув зубы.
Маруська Косова, фанатичка, эсерка из Камбарщины, пристрявшая к нему еще в Кирсанове, до побега, с собачьей преданностью служит ему теперь.