Рассказы и эссе - страница 18

«Есть ли у тебя оружие, юноша, ведь нам предстоит война?» — обыденно спросит Золотой Шабат, отводя глаза от вожделенного коня, словно не видя его.

«Золотой Шабат, возьми этого жеребца, в котором семь красных змей, и будешь ты человеко-конем, как нарт Сасруко, — скажу я вместо ответа. — И тогда ты поведешь нас к победе».

Я продолжаю безвольно сидеть на ступенях лестницы, а мой мальчик сделал еще несколько шагов к жеребёнку, и жеребёнок шагнул к нему. Что-то мешает мне пошевелиться, пошевелить языком, я только сижу и шепчу: «Жеребёнок, беги же!».

Потому что здоровый жеребёнок не подпустит к себе никого, а если подпустил, значит — ушла из него одна из семи красных змей, а следом уйдут и другие.

И я шепчу, как кричу: «Жеребёнок, беги, беги!». Если жеребёнок подпустит моего сына, то радость мальчишки будет недолгой, мальчишка преждевременно узнает, что такое другие селенья.

Вы, с кем я собирался прожить долгую жизнь, да судьба распорядилась иначе! Помните: утро наше начиналось с того, что душа рвалась «на морянку»? А родители сегодня отпустят, а назавтра начинают бояться, как бы дитя не утонуло или еще чего-то не проделало с ним море. Каждому из нас приходилось по-своему вырываться из-под родительского запрета! И вот мы нервно ждем друг друга в условленном месте, а дождавшись — стрелой к Игольному Ушку.

Родные мои, да разве могли наши старшие знать, как несоизмерима наша детская радость встречи с морем с их страхом за нас.

Игольное Ушко, оно ждало нас в ста шагах от моря (точнее, в ста двадцати семи пробежкой; я-то помню, я считал). Живо ли оно, сохранилось ли это дерево, заполнявшее проход к морю между горкой и болотистым ольшаником? Нынче я так же далеко от того места, как от времени, а сверху оно виднее.

Помните, как странно на двух ногах возвышался над камнем узкий кипарис? Семя этого кипариса, носимое ветром, однажды, очевидно, упало на земляной наст этого камня и взошло на нем. Не на простом, а на историческом камне, на обломке древней стены. А уже потом росток в поисках жизни пустил два корня в землю. Корни стали расти, зажав меж собою камень и постепенно поднимая его, пока однажды его не выронили. Так образовалось отверстие над камнем. Издали это отверстие вместе с деревом смотрелось как перевернутая швейная игла. И вот подходишь с замиранием сердца к Игольному Ушку, а за ним уже море.

А дяденек вы помните, которые день-деньской играли в нарды за столом у самого Игольного Ушка? Странно нам было видеть (не всегда, конечно, но иногда), что они могут прятаться в тени и метать кости, когда в ста двадцати семи шагах море! Им же было невдомек: куда, дескать, торопятся ребятишки. Ведь вон оно плещется, море, никуда не девается? Зато ближе к закату, когда стихала жара, тогда и они шли купаться. Входили в море, как кони в студеный поток, фыркая и подрагивая, отчего оно, море, сразу становилось скучным, соленым и каким-то то ли бирюзовым, то ли индиго-шерстяным, как в известном стихотворении Ф. И. Тютчева.

Разбегаясь и ныряя в Игольное Ушко, мы знали с закрытыми глазами, где поставить ногу, как юркнуть в отверстие, чтобы мягко, без боли приземлиться на той стороне. А там уже море. И неизменно охватывало чувство, которое по-взрослому я выразил бы так: как тесен наш мир, зажатый между горами и морем, и как оно необъятно — море! Мы бежали, на ходу сбрасывая с себя одежки, и бултыхались в море.

Федор Иванович Тютчев, соблазнивший и покинувший Амалию фон Крюгер, сказал: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые». А я знаю и шкурой, и печенью: нет, он несчастен. Если, разумеется, историческое любопытство в нем не довлеет над страхом и состраданием. Я тоже думал когда-то, что так и проживу свою жизнь, попивая кофе на сухумской набережной. Но вихорь, именно вихорь истории застиг меня на голом берегу. Он пронесся надо мной, унося родных моих, но не меня.

А когда я осознал, что выжил, то не нашел в душе ничего, кроме смятения и одиночества.

И не у кого уже проситься «на морянку». Ступай хоть сейчас. Поближе к вечеру, когда спадает жара, встаешь и, оставив сочинительство художественных произведений, как те дяденьки откладывали нарды, неспешно идешь к морю. Входишь в море, фыркая и подрагивая, а море уже не то. То оно какое-то бирюзовое, то вообще: индиго-шерстяное.