Рассказы - страница 7

— Да, все правильно — ты ко мне не подходи, а то мало ли что подумают. Вот там и стой. А можешь и вообще уйти — я тебе почитаю.

Он глубоко затянулся сигаретой, отпил из своей бутылки из-под пива, затянулся еще раз:

— Слу-ушай… да она влюблена в тебя!

— Что?

— Я говорю, поздравляю, в вас влюбились. Нет-нет, ты только не оборачивайся спугнешь. Да. Точно. Бедная, бедная счастливая девочка!

— Глупости.

— Ничего не глупости. Мне ли этого не видеть: не забывай, я все-таки женщина.

— Вот этого-то я как раз никогда не забывал.

— Какие глаза! Какие глаза! И родинка. Ах, эта родинка! Признайся, ты ведь тоже не мог не влюбиться в нее? Ну, хоть вот на столечко.

— Я всю жизнь люблю тебя. Только тебя.

— Ну, это — само собой. А чего ты краснеешь? Ба-ба-ба! Вы только посмотрите! Наш старый Песталоцци краснеет, как Наташа Ростова на первом балу! Ну точно. Влюблен.

— Да отвяжись ты! Просто над нами красный зонт — вот и все.

— Влюблен, влюблен, влюблен. А как ее зовут?

— Сама же говоришь, не оборачивайся.

— А то ты и так не знаешь.

— Тебе-то какая разница, как ее зовут?

— Скажешь тоже! Нам же бабам мёда не надо — дай только в чужих сердечных ранах покопаться, по самый локоть туда залезть — в самое тепленькое, в самое сокровенное! Ну, давай, давай, рассказывай!

— Сволочь ты, Цыплакова.

— Еще какая! Ты разве забыл?

— Ничего я не забыл…

Краснею? Конечно, краснею. Тысячу лет тебя не видел, Зойка, Зоюшка, Жизнь ты моя, Цыплакова! Ничего я не забыл. И ничего не ушло. Вот и кофе не лезет, и сигарета постоянно гаснет.

— Слу-ушай… А ведь она на меня похожа. Нет?

— Ничего общего.

— Нет, но я же вижу!

— А я говорю, ничего общего: ты-то меня никогда не любила.

— Ой, ты бедненький! Воробышек ты наш насупленный. Никто его не любит, никто не пожалеет.

— Отстань.

— Нет, ты иди, иди ко мне на грудь — я тебя приголублю, я тебя пожалею. Ну, иди ко мне на грудь!

— Да отстань ты, в самом деле!

— Ну, все, все. А то твоя тигрица сейчас бросится на меня. И растерзает в пух и прах. А у меня детушки малые, мне их еще кормить-воспитывать надо. Кто ж еще о них позаботится?

— Дура ты, Цыплакова!

— Ой, и не говори! И не пущу я тебя к себе на грудь — ишь, размечтался. Недостоин!

— Дура, ты и есть дура.

— А помнишь, как мы играли в ассоциации, и я тебя проассоциировала с воробьем? Мы тогда еще стишок сочинили. Не помнишь?

— Нет.

— Ну как же! Сейчас, сейчас… «Серой мышкой воробей / Прошмыгнул среди ветвей…» Неужели не помнишь?

— Нет, не помню.

— Жаль… Там, помнится, еще продолжение было… А, вот и мой приехал. Ну, прощай, «серой мышкой воробей». Целовать тебя не буду, а то твоя Джульетта совсем тебя взревнует и напишет тебе контрольную ядовитыми чернилами на отравленной тетрадке, и умрешь ты во цвете лет старым бобылем, и никто не принесет на твою могилку желтые тюльпаны. Ну, разве только я как-нибудь с большой тоски и бодуна. Да и то навряд ли. Прощай-прощай!

И уже садясь в машину:

— Сам дурак!

Интересно, берет ли она еще гитару в руки? «Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!..» Ее медвяные волосы растекались по деке, а в глазах — то поволока, то черти с погремушками. «Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай купец дрожит от страха…» И не терпелось, едва дождавшись конца песни, запустить пальцы в ее медвяные волосы и целовать, целовать, целовать, не давая выпустить гитару.

— Арефьева!.. Арефьева, я знаю, что ты здесь. Подойди.

Дура ты, Цыплакова. Я и без тебя давно знаю, что вы похожи с ней, как родные сестры. Вот только брать за руки ее нельзя — черт знает, что может случиться, и ладно бы, если б только с ней.