Разные жизни Грэма Грина - страница 19

К тому времени у меня уже вышли два романа: «Рыжий, да ты спятил!» (1962) — о службе в вооруженных силах (который, как я обнаружил по прошествии нескольких лет, был написан не без влияния «Тихого американца», ибо повторял такие важные его особенности, как повествование от первого лица и использование временных сдвигов) и «Падение Британского музея» (1965) — мой первый откровенно юмористический роман, содержавший целый ряд пародий, в том числе и на Грина. С моей стороны, это был скорее акт поклонения, чем сатирический выпад, и все же с великим душевным трепетом послал я Грину экземпляр книги, приложив брошюру Колумбийского университета и сопроводительное письмо, в котором признавался в своем давнишнем интересе к его сочинениям и выражал восхищение его творчеством. Это было мое первое послание известному писателю. Полученный от него ответ доставил мне огромное удовольствие. Грин поблагодарил за брошюру, хотя и не скрыл, что не любит читать критических разборов своих произведений (теперь я понимаю и разделяю его чувства), роман же — дело иного рода. «Я прочитал его с превеликим наслаждением. Он очень смешной и в наше время весьма уместен». Грин настойчиво рекомендовал мне послать роман кардиналу Хинану, и когда в своем следующем письме я отклонил эту идею (которая мне показалась чересчур смелой, и к тому же в те дни я не мог позволить себе роскошь бесплатно рассылать свои книги), он обещал, что сделает это сам. Вскоре роман был принят к публикации в Соединенных Штатах, и издатели спросили меня (как это часто бывает с малоизвестными авторами), к кому из признанных писателей они могут обратиться за отзывом для суперобложки. Несколько нервничая, я написал Грину и попросил разрешения процитировать его письмо ко мне, и он великодушно согласился, как нередко изъявлял готовность поддержать и других писателей. Стоит ли говорить о том, какой бесценной рекомендацией стал для меня этот отзыв!

С тех пор я всегда посылал Грину экземпляр каждого нового романа и неизменно получал в ответ благодарственное письмо из его резиденции на Антибах. Но встретиться нам довелось лишь в 1975 году, когда группа литературоведов — поклонников Грина, возглавляемая Мириам Элотт (написавшей в соавторстве с мужем первое монографическое исследование о Грине) и моим другом Ианом Грегором (ученым-католиком, давно проявлявшим интерес к писателю), пригласила меня на ужин, чтобы отпраздновать семидесятилетие писателя и премьеру его пьесы «Возвращение А. Дж. Раффлза», ради чего тот и появился в британской столице.

Ужин проходил в ресторане на севере Лондона, неподалеку от квартиры Мириам, где все мы заблаговременно собрались. Грин, похоже, стеснялся и чувствовал себя неловко, а нас несколько сковывало то обстоятельство, что увиденная нами только что пьеса оказалась далеко не лучшим из написанного им для театра и не вызвала у нас восторга. Но постепенно он оттаял и рассказал несколько забавных историй, оказав нам этим большую честь (правда, на следующий день мы не без смущения обнаружили в воскресном выпуске какой-то газеты те же самые истории — он повторил их в своем интервью). Не думаю, что Грин прибегнул к своим излюбленным розыгрышам — просто решил сэкономить силы, требуемые в подобного рода случаях. К концу жизни он, как и многие известные литераторы, смирился с неизбежной надоедливой шумихой в средствах массовой информации, которой сопровождался выход в свет каждого его нового романа, однако интервью его стали настойчиво однообразны, как будто он старался не отступать от заранее заготовленного и выученного сценария, — впрочем, содержавшего в себе гораздо больше умолчаний, чем признаний.

На следующий год Британский совет уведомил меня, что Грин согласился дать интервью, которое должно было быть записано на кассеты, предназначавшиеся для изучающих современную английскую литературу студентов-иностранцев, и либо одобрил, либо сам предложил мою кандидатуру на роль интервьюера. Я радостно откликнулся на это предложение, и в одну из мартовских суббот мы встретились в Лондоне. Впоследствии я запечатлел на бумаге эту встречу, вся атмосфера которой, казалось, была пропитана столь типичной для него горькой иронией.