Реминисценции или Записки сивого мерина - страница 3

У бабы Дуни большие крепкие узловатые руки, почти чёрные от загара, с обломанными потрескавшимися ногтями, ещё более черными, чем руки. Этими руками целый день она «поралась» по хозяйству, ублажая и истошно блеющих коз, и истерически визжащего кабанчика, и бестолково гребущихся у хлева кур, и царственного петуха, не способного ни к чему, кроме как размножению собственной плоти путём трамбования кур. И вся бабушка, с головой, запеленатой в тонкий выцветший платок, в непонятного колера заношенной юбке чуть ниже колен, с тонкими ногами цвета пережжённого кирпича, обутыми в стоптанные тапочки с дырками, сама походила на усталую то ли курицу, то ли индюшку, прожаренную солнцем, горемычно суетящуюся в отсутствие собственного петуха.

Среди обыденных дней хутора, наполненных застывшим гулом шмеля, мгновенным чёрным взблеском снующих ласточек и призрачным бесшумным протеканием ящериц в сочной густой траве, наступал определённый день, когда баба Дуня вставала чуть раньше обычного (обычно она вставала с третьими петухами) и затевала напряжённую кутерьму.

Тихо прокравшись в спящее семейство птичьих, она высматривала только ей известную курицу, намеченную к закланию именно сегодня, задирала повыше и так коротковатую юбку и начинала тихую, но неотвратимую охоту.

В отличие от своих соседок, бабушка курей не режет и не рубит топором, как здесь принято. Поймав заполошно орущую сонную курицу, она суёт её тело под мышку и прижимает левой рукой. Правой бабушка держит курицу за голову. Выйдя во двор и замерев на мгновение, она говорит:

– Прости мне, Господи!.. – при этом отпускает курицу левой рукой из-под мышки, а правой даёт курице взмыть ввысь и тут же резко дергает её вниз. В результате всех этих действий голова курицы остаётся в правой руке бабушки, а тело пернатой резво бежит по траве двора, обагряя её кровью из обезглавленной шеи. Потом бабушка потрошит обречённую и принявшую судьбу курицу, смалит на маленьком костерке, расчленяет на положенные части и бросает в чугунок, стоящий внутри конфорок на плите во дворе под грушей.

Она варит борщ…

Такого борща, какой варила бабушка в антоновом детстве, Антону не суждено есть больше никогда. Может, курицы были особые, может свежие помидоры или картошка с капустой, а может печка во дворе, под дикой грушей, топившаяся дровами из вишни и сливы, где в большом чугунке варился этот борщ. Но борщ, бабушкин борщ, остался в памяти Антона навсегда.

Он был лёгкий и почти прозрачный, его можно было есть бесконечно много и всё равно хотеть ещё. Но, наевшись, ты два дня ходил сытый, не желая ничего. Разве только ещё борща… А запах! Какой сумасшедший, какой божественный запах был у него!..

И вообще – настоящий борщ – это не «шти» какие-то и не овощной суп, который и собаки жрать не станут. Настоящий борщ… настоящий борщ это то, что варила бабушка на печке, под большой дикой грушей.

В такой день к бабушке приезжали её сыновья: Николай, Женька и Васька, отец Антона.

В саду, под тенью яблони или груши, на земле расстилалась почти новая скатерть, и братья устраивались вокруг неё, категорически отказываясь использовать стол.

Бабушка ставила на скатерть всё, что давал огород, порезанный хлеб, ложки и вилки, рюмки и бутылку с залитой сургучом пробкой и, наконец, рядом ставила большой чугунок с горячим борщом. Вокруг стола бросались одеяла, на которые все и рассаживались.

Ударом в дно выбивалась пробка из бутылки, булькала водка в гранёные рюмки на ножках, из мутного зеленоватого стекла, кто-то произносил первый, недлинный тост:

– Ну, за материн борщ! – и начинались долгие посиделки, до самой глубокой ночи, когда яркие и такие близкие звёзды выстраивались в созвездия и кружили космический хоровод Млечного пути.

Бабушка тоже садилась с сыновьями, ей тоже наливали полную рюмку, она отвечала:

– Спасибо! – на тост, отпивала пол рюмки, морщилась, говорила: – Ох, и крепкая ж, зараза!.. – и допивала рюмку до конца.

Закусывала, наливала черпаком борщ по мискам и все ели его и хвалили.

Антон вертелся рядом, слушая весёлые и серьёзные разговоры расслабленных взрослых, где его отец всё пытался учить жить своих, по его понятиям, безалаберных братьев, а те отшучивались. Потом, когда совсем темнело, он ложился на край одеяла, лицом вверх и чёрное небо космоса втягивало его в себя, вызывая ужас и наслаждение одинокого блуждания среди звёзд.