Роман одного открытия - страница 70

— Белинов, — говорил один, — представил наконец свой утопин для анализа в институт. Профессор Биловен, кажется, наткнулся на мистификацию. Видимо, содержание одной из ампул предварительно анализировано лично им. Но когда? Когда именно — вот чего я не могу разобрать. Однако, ясно, что профессор полон злорадства. Видел ли кто-нибудь, как он уколол бедного Рудко. Не может ему, очевидно, простить его дружбу с Белиновым. Профессор намекает на сенсацию. Посмотрим на представление. Белинов позван получить результат…

— Интересно — мы еще не работали с утопином…

Рудко встревожился. Не лучше ли сейчас же уйти из института? Зайти к Эрнестине? (К сожалению, она в отпуску, а Эмиль Бекриев — за границей). Гибкий ум и нежное товарищеское участие Эрнестины Грациани сейчас ему нужны больше, чем хлеб и воздух. Она сразу найдет «химическую формулу» затруднения и даст мудрый, дружеский совет. А Бекриев решительно восстанет против любой попытки профессора позволить себе плохие шутки с серьезными исследованиями Асена Белинова.

Овес Рудко почувствовал себя одиноким в такой особенно серьезной и сомнительной обстановке, в которой должен был быть рассмотрен и разрешен для «свободных опытов» препарат Белинова.

Впрочем, что может случиться кроме того, что пока утопин будет отвергнут? Это было бы плохо, но кому не случалось! Консерватизм всегда борется с новшествами.

Так же как это было еще в первые месяцы работы у профессора Биловена, так и сейчас Рудко снова почувствовал наличие скрытых пружин, которые часто приводили эксперименты и исследования института к выводам и заключениям сомнительной научной и объективной ценности.

Особенно широко профессор проводил свой «реализм» и принцип «свободы изобретений», когда это относилось к оценке препаратов больших фирм вроде «Гольдман и К°». Но у Овеса Рудко появлялись задержки, которые ему мешали резко восстать против такого стиля научного руководства, осуществляемого Оттокаром Биловеном. Попросту он чувствовал себя морально обязанным профессору Биловену. Рудко посвятил себя научной работе при поддержке профессора!

Это чувство у него было непреодолимо.

Интерес у профессора Биловена к молодому научному работнику появился, разумеется, прежде всего, из-за его редких личных качеств: врожденной любви к труду, глубокой заботе о научной чистоте при экспериментах и опытах, исключительной честности, преданности, беспрекословной исполнительности и добросердечия, иногда граничащего с наивностью, присущей чистым и честным сердцам.

Но было еще кое что, решительно влиявшее на отношение знатного иностранца-ученого к Овесу Рудко.

Все дело было в биографии молодого сотрудника института, точнее, в особенном его происхождении. И главным образом — в трагической истории его семьи.

…Отец Овеса Рудко, студент-медик Московского университета, украинец из Киева, горящий любовью к балканским славянам, был тяжело ранен, в качестве добровольца-санитара в болгарской воинской части, во время Балканской войны 1913 года, при осаде Адрианополя. Молоденькая сестра милосердия из видной, интеллигентной семьи в Тырнове, также поступившая добровольно в санитарную часть болгарской армии, сыграла решительную роль в жизни и судьбе киевского студента. Тяжело раненный медик в военном лазарете попадает под ее неутомимую опеку, которая спасает ему жизнь. Их отношения быстро переходят в любовь, как это обыкновенно происходит в подобных случаях. Самарянка была не только очень молода, но и красива!

Позже молодая, красивая болгарка — сестра милосердия, после окончания войны и демобилизации, бежит против воли родителей с молодым студентом в Россию. Но влиятельный отец не примиряется с этим «грехом» своей дочери. Ему удается вернуть непокорную несовершеннолетнюю девушку с помощью русского посольства, как «похищенную» при репатриации русской добровольческой санитарной части. Он настаивает на уголовном преследовании нелюбимого зятя. Разыгрывается трагедия. Киевский медик кончает с собой, а молодая самарянка, произведя на свет в Болгарии первородного сына, назвав его дорогим ей именем любимого человека, умирает от скоротечной чахотки, вызванной не то скорбью, не то истощением, на восемнадцатом году жизни.