Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - страница 53

. Окончательно рассорившись с канцлером, терзаемый сожалениями и нечистой совестью, Шувалов примкнул (по расчету) к франко-прусской партии, в чем его деятельно поддерживала жена, всегда готовая дать бой Бестужеву[79]. Клан Шуваловых, Румянцевых и Трубецких, хотя и становился нередко предметом анекдотов, после 1744 года составлял главную опору для Фридриха, которому приходилось оплачивать эту поддержку кружевами, табакерками, бутылками, не говоря уже о звонкой монете.

Впрочем, в том, что касалось отношений с женским племенем, Берлин и Париж действовали по-разному. Фридрих не считал необходимым подкупать подруг императрицы и тратил деньги только на подарки самым заметным из придворных, особенно если знал, что они стоят на его стороне. Сама идея заигрывания с двором, где все решают женщины, была ему глубоко отвратительна; он не слушал советов Мардефельда и презирал женское окружение императрицы — третью по счету силу, распоряжавшуюся в Зимнем дворце, после фаворитов и иностранных посланников. Пруссаки тратили деньги с оглядкой, а в стране, где со времен Екатерины I власть принадлежала женщинам, такое поведение было неуместным. Французы тоже не проявляли особой щедрости, но они понимали, что в первую очередь следует угождать дамам и через них завоевывать расположение царицы; д'Аржансон после долгих колебаний все-таки пошел на подкуп ближайших подруг Елизаветы. Супруга генерал-аншефа Румянцева, «статс-дама, пользующаяся особыми милостями императрицы», и княгиня Долгорукая, урожденная Голицына, «принадлежащая к самому лучшему придворному обществу», получали от французов вознаграждения от 4000 до 6000 ливров серебром наличными^>{276}. С помощью фавориток французы стремились привлечь на свою сторону старинную знать, что же касается родственниц императрицы, не блещущих родословной, то их французские дипломаты сторонились, что лишний раз свидетельствует о прохладном отношении Версаля к петровской служилой аристократии. Для Берлина, напротив, разница между новой и старой знатью большого значения не имела. Такое распределение интересов и денег могло бы составить силу франко-прусского союза. Однако обилие мелких придворных интриг сбивало дипломатов с толку и мешало им действовать слаженно.

Система кланов распространялась, среди прочего, и на приглашения в частные дома. Все события светской жизни контролировались Бестужевым. Если иностранный посланник давал ужин или бал, он посылал список приглашенных канцлеру. Следовало ни на минуту не забывать о системе группировок[80] и, приглашая друзей или членов бестужевского клана, обходить стороной единомышленников Воронцова или Лестока… Головоломная задача для иностранца, особенно если в число гостей входила сама императрица. В результате вечера проходили очень скучно, на всех лицах было написано уныние, придворные танцевали «серьезно, как на похоронах»^>{277}. Французы и пруссаки стали поэтому устраивать приемы реже, что вызывало неудовольствие Елизаветы, жадной до развлечений и гастрономических радостей^>{278}. В отношениях между собой дипломаты пренебрегали расстановкой сил на политической арене: они посещали друг друга даже в те периоды, когда их страны находились в состоянии войны или когда между их государями возникали конфликты. Мардефельд регулярно встречался с новым английским посланником Гилдфордом, который позже стал крестным отцом сына Финкенштейна. Дальон тоже ценил общество британского дипломата — человека образованного и веселого; отношения между англичанином и французом сделались настолько тесными, что газеты (по всей вероятности, с легкой руки Бестужева) постоянно уделяли им особое внимание; «журналисты» подмечали мельчайшие детали очередного обеда, пользовались любой возможностью порассуждать на дипломатические темы — и, разумеется, исказить существующую картину. Выведенный из терпения д'Аржансон попросил Дальона встречаться с британским коллегой на какой-нибудь нейтральной территории, желательно вдалеке от чужих глаз, чтобы не давать больше пищи газетчикам^>{279}. Дальон просьбу выполнил охотно, ибо ни бюджета посольства, ни собственных сбережений посланника на петербургскую светскую жизнь уже не хватало