Российскою землей рождённый - страница 9
Он подарил ему книгу Симеона Полоцкого «Риф-мотворная Псалтирь». И прочел из нее наизусть, как бы напутствуя:
Последние строки пояснил:
— Сие касается не красных слов истинной поэзии — их, напротив того, надлежит изыскивать, беречь и в стройные стихи заключать. Симеон Полоцкий против тех ополчается, кто перед сильными мира сего угодничает, их слова ловит. Ни я, ни Тарасий Посни-коп ловителями тех слов не были, потому и мыкаемся. Чую, недолго пребывать мне и в Холмогорах… Будешь на Москве, загляни к Тарасию. Если не сожрали злокозненные монахи, он и по сей день наставником и академии. Пригреет, коль что. Цидулю[13] ему с тобой послал бы о горестных своих скитаниях, да заплачет…
С великой проволокой получен был паспорт. В волостной книге появилась запись: «Отпущен Михайло Васильевич Ломоносов до сентября месяца пребудущего 1731 года, а порукою по нем в платеже подушных денег[14] Иван Банев расписался». У соседа Фомы Шубного выпросил Михайло полукафтан, занял три рубля и по уговору с Савелием нанялся пономарствовать в недалекий Антониев-Сийский монастырь.
Обоз с мороженой рыбой тронется в Москву рано утром. Михайло поднялся по обдуваемой снежными ветрами лестнице на колокольню Антониев-Сийского монастыря. Шел ему в тот декабрьский вечер уже двадцатый год.
Пушистые хвосты печных дымов вставали над крышами. Будто убранные дорогими собольими шубами, лежали окрест заснеженные деревни. Богатый, привольный край! Живут здесь смелые могучие люди — поморы. Еще их прадеды, вольные новгородцы, покорили эту дикую землю, проложили морскую дорогу К дальним берегам, промышляя рыбу, зверье и птицу. Из недр стали добывать соль, лучшую на Руси, железо и медь, научились костерезвому и финифтяному художеству[15] да чернению по серебру.
Люди знают, как ловить рыбу, бить зверя, строить суда, они добывают пищу и шьют одежду — без всего этого не было бы жизни на земле.
Даже поморские женщины и малые ребята различают ветра. Один окрестили ласково «Шелонником Ивановичем» — дует он с милой сердцу Новгородщины; другой сурово назвали «Севером», третий — «Побережником», четвертый — «Полуношником».
Однако и опытный седой кормщик не скажет, что такое ветер, почему он меняется. Каждый знает часы прилива и отлива, а не понимает, какие волшебные силы управляют морскими прибоями.
Какие силы? Нет ответа!..
Подобно тому, как спит под холодными снегами земля, спят знания людей. Их убаюкивают попы, что бубнят затверженные молитвы. Их запугивают раскольничьи старцы, хрипло выкрикивая: «Тако молиться надо!» И потому, встречаясь на каждом шагу с непонятным или страшным, люди лишь бессильно крестятся.
Под землей лежат нетронутые руды и металлы, но люди не знают, где искать, и натыкаются на них, как слепые кроты. В безмолвных мрачных пустынях Севера, где не ступала нога человеческая, рождаются бури. И все эти громадные богатства и силы словно взывают: «Ну, тронь меня, человек! Заставь служить!»
Но как может покорить их человек, заставить служить себе, если он слабее? Нет, не станет человек властелином земли, моря, неба, пока не познает их тайны, не выведает, чему повинуются они.
И Михайло уходит из богатого отчего дома за ты-, мчу верст, в далекую Москву — овладеть науками. Ибо науки сильнее всего на свете. И где же им быть, как не на Москве?
…Идет и идет обоз. То спустится в овраг, то поднимется на пригорок. Заиндевели бороды, покряхтывают мужики, отдирают от них сосульки.
— Долго ли до Москвы, дядя Савелий?
— Да не скоро еще, Михайло!
То бесконечно тянутся дремучие вологодские леса Г насупленными елями, то бескрайние ярославские поля…
И снова дни за днями, ночи за ночами. Широка потонувшая в снегах Русь. Мужики ночуют на постоялом дворе или просто в курных избах повстречавшейся деревушки. А ранним-ранним утром снова шагают к Москве. Еще догорают на небе частые звезды, но вот и они, наконец, тают одна за другой.
— Гляди-тко, Михайло, ангелы божии гасят небесные лампадки, — скажет дядя Савелий.