Рождество у Шерлока Холмса - страница 48

— Господи, конечно! — Анна сунула Лизе стакан с водой, — хоть одна хорошая новость! Я как раз сыну Фёдора Матвеевича лекарство готовила. Значит так, сидишь тут тихо и пьёшь воду. А я сбегаю к Капустиным, лекарство отнесу, заодно и про Истомина узнаю.

Фёдора Матвеевича Анна застала за семейным ужином. От кулебяки с мясом она отказалась. А когда узнала, что дневник Истомина так до участка и не доставлен, а находится прямо тут, в соседней комнате, то усилила натиск.

— Ну, хорошо-хорошо! Пользуетесь вы, Анна Карловна, добрым моим отношением. С Истоминым разрешу увидеться, но только приходите завтра в участок пораньше, до того как начальство приедет. А дневник с собой не дам, хотите — прямо тут садитесь и читайте.

Анна спорить не стала, присела за стол тихонечко и открыла тетрадку.

Казимир Арнольдович посоветовал мне начать вести дневник. Причём, непросто записывать сухо события, а обращаться к дневнику, как к живому и близкому другу. Самому близкому, ближе которого уже и быть не может. И доверять ему всё, даже самое постыдное, то — что не только сказать вслух, но и подумать про себя боязно.

Когда в детстве запретные мысли толпились в голове, становилось мутно до одури, стесняло грудь, я начинал про себя петь: «Ла-Ла-Ла!». Это звонкое «Ла» прогоняло тошноту и саднящее чувство затихало.

Но с некоторых пор, детская моя выручалка перестала помогать, я лежу часами без сна, следя за разбегом трещин на стене. Серая мякоть пыли так же уныла, как моя монотонная жизнь. Постыдные мысли, похожи на блох, они притаились за шелестом обоев, следят из трещин. Укусы их мелки, после них остаётся только лёгкий зуд и долгое раздражение.

И никакая песня прогнать этих насекомых не в силах.

Но отныне всё станет иначе, я в это верю! Ведь теперь нас двое.

Как же мне назвать тебя, раз я буду делиться с тобой сокровенным? Какое дать имя? Может Матвей Иванович? Как моего, так и не пожившего, брата. Иногда я думаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы брат выжил тогда? Если бы я не был таким крупным и не рвался вперёд, а пропустил его, позволил сделать тот нужный глоток воздуха?

Да, решено! Отныне ты — Матвей Иванович Истомин, самый близкий мне человек, практически часть меня.

ЗДРАВСТВУЙ, БРАТ!

Сегодня я с удовольствием потратил деньги, купил карманное перо и английские парламентские чернила. Разглядывал долго, и чуть не раскошелился на чернила с добавкой серебра, но подумал, что ты, Матвей, не одобрил бы такое моё расточительство. И удержался.

Теперь, прежде, чем сесть за стол и начать писать, я достаю серебряный подстаканник. Да, когда профессор подарил мне его на день рождения, я даже расстроился, такие траты и попусту. Но сейчас умиляюсь прозорливости Петра Сергеевича, так угадать с подарком! Я наливаю крепкий чай в стакан, неспешно поглаживаю серебряную дужку, и светлое спокойствие опускается на плечи. Я делаю неторопливый глоток, теперь мысли-блохи совсем не пугают меня, они притаились там, в изломах обойных трещин, но даже эха от их шороха я не слышу.

Сегодня особый день! Воистину этот ноябрь стал для меня счастливым и судьбоносным! Два дня назад я нашёл Брата и вот сегодня встретил Возлюбленную. А ведь ещё в октябре жизнь моя казалась беспросветной. Унылые дома, скучные люди — постылые, мелкие, суетливые.

Любезнейший Казимир Арнольдович, маг и кудесник! Три недели, проведённые у него в лечебнице, полностью перевернули мою жизнь.

Да, но к делу! С утра мне пришлось сопровождать Лизавету Сергеевну по магазинам. Сестра моего профессора, женщина бесконечно милая, но сумбурная и ходить с ней по лавкам удовольствие сомнительное.

Я практически вывалился из дверей, со всеми этими свёртками и коробками, оступился и чуть не сбил с ног ЕЁ.

Видение, сон… И это не она, а я был напрочь сбит с ног.

— Какой вы неловкий, однако, — смех рассыпался серебряной пылью. ОНА быстро расцеловалась с Лизаветой и поспешила прочь, бросив через плечо:

— Так я жду тебя на премьере, не забудь!

А я так и остался стоять, глядя, как школяр, ЕЙ вслед: