Счастья тебе, Сыдылма! - страница 25
Мы с Дулмой тоже были в коммуне, работали уборщицами в столовой, а Жалсаб был звонарем. На поясе у него висела колотушка, ею он бил в подвешенный на столбе кусок рельса: созывал коммунаров на обед. Часов у него не было, время определял по солнцу. Это и была его работа — на солнце смотреть да на кипящие котлы с мясом.
Однажды вечером, после уборки в столовой, мы с Дулмой отрезали косы и разошлись по своим юртам. А наутро Дулма пришла на работу вся в синяках и глаза заплаканные.
— Что с тобой? — спрашиваю. — Или поленом в лицо угодила?
— Сваха. Увидела подрезанные волосы, схватила деревянный ковш и лупила по голове. Даже из юрты не успела выскочить…
А мои родители мне ничего не сказали.
Было еще и такое: потребовали у молодых, чтобы они в родительских юртах уничтожили все фигурки божков и вступили в союз безбожников. Я так и сделала, правда, ночью. Утром отец чуть не убил меня. Хорошо еще, что в руки ему не попалась, выскочила из юрты. А вслед мне полетела чугунная ступка. К счастью, мимо. С тех пор я не могла появиться дома, домом моим стало общежитие.
Наступила осень. Коммуна превратилась в колхоз. Дулма и Жалсаб, как и другие бедняки, все свое небогатое имущество оставили в общем котле, а сами работали — дрова возили, сено, лес… Словом, делали все, что надо. Ездили на шести парах быков, запряженных в фургоны и жили в этих фургонах, ночевали, где ночь застанет — на полевом стане, в открытом поле, в степи. Работали так несколько лет.
Тебе легко писать «несколько лет», — это мать уже ко мне обращается. — Если тебя, неженку-домоседа, заставить перевезти столько груза — что от тебя останется? Да что говорить — в командировки и то редко ездишь. А когда возвращаешься, — на твое кислое лицо смотреть не хочется. Я это еще на пороге вижу.
Ну, кажется, мама снова переходит в наступление на меня. Сейчас она начнет сравнивать меня с яичным желтком, окутанным белком и прикрытым скорлупой, потом еще с почкой, завернутой в сало — довольно вкусные, но не очень приятные сравнения. Сейчас начнет, вот только откашляется как следует. Вот, уже начала кашлять…
Но на этот раз мать не успела откашляться — на кухне зазвенела крышка электрического чайника. Мать строго посмотрела на меня: «Погоди, я еще научу тебя жить и работать» — и ушла. Известно, что пока она не опростает свой двухлитровый чайник, не подымется с места…
Прошу прощения, что мы немного отступили в сторону, теперь вернемся на прежний путь. Напомню только последнюю фразу: «В памяти остались только добрые, только радостные глаза тети Дулмы!»
А у Жалсаба глаза были холодные, совсем не похожие на тетины. Нос у него — как мерзлая картошка. Я долго не осмеливался взглянуть ему в глаза. Но его портрет помню до малейших деталей, потому что все это «сфотографировалось» в моей памяти через объектив — дырочку от выпавшего сучка в перегородке. В те годы меня почему-то преследовала страшная мысль: если этот громадный дядя наступит своими кирзовыми сапогами на мою босую ногу — раздавит в лепешку.
Но мы жили почти вместе, и не всегда мне удавалось избежать встречи с ним. Я не успевал отскочить в сторону, а он хватал меня своими громадными руками, прижимал мое лицо к своему, огромному, угристому, и крепко целовал. Мне оставалось только утираться рукавом…
Вспоминается и такое: целую неделю дожди. Словно прорвалось небо. Даже когда солнце ярко освещало землю, крупные капли не переставали сыпаться сверху. От них можно было промокнуть, как говорится, до ниточки. Словом, небо плакало и смеялось сразу.
В этот день у Жалсаба кончилась махорка, и в полдень, не дождавшись прояснения, он уехал в сельпо. Его не было до сумерек. Больше всех ждал его я. До самого вечера глотал набегавшую слюну… В сельпо привезли сахар, целый мешок! Зачем мне целый мешок? Хватит и кусочка! Если с кулак — хорошо! Привезет ли он сахар? А если привезет — угостит ли?
Я не спал допоздна, ворочался под меховым одеялом. Но вот послышался стук копыт, и ему ответил стук моего сердца. «Трр», — Жалсаб осадил коня. Хлопнула дверь — домой зашел. Слышно, как снимает брезентовый плащ.