Счастья тебе, Сыдылма! - страница 26
Первой заговорила шабганса:
— Хороший чай, спасибо, зятек мой! Одни листья, почти без кореньев.
А я думаю: «Шабганса ты, шабганса. Конечно, для тебя ничего нет лучше кирпичного чая да медного чайника».
— Гладкий платок, без цветов — мне нравится. Теперь сниму с головы марлю, снова буду через нее цедить молоко, — это уже Дулма.
«А сахар? Неужели не купил? Может, купил, да заперли его в сундук для гостей?»
Мое терпение кончилось, и я кричу маме громко, чтобы за перегородкой слышно было:
— Закройте сверху божницу! На сахар, что перед божком, сверху капает! Крыша прохудилась!
И сразу же укрылся с головой меховым одеялом: за то, что я намекнул на божественный сахар, может здорово попасть.
— Замолчи! — кричит мама. — Без сахара еще никто не умирал.
Жалсаб услышал этот скандал или сам, может быть, додумался принести мне подарок. Открывается мое лохматое одеяло, и вижу ослепительно белое:
— Если хочешь сахарку, подставляй свою щеку, поцелую десять раз!
Хоть сто, хоть сто! — подставляю щеку. Он не поцеловал, погладил меня по голове и в руку мне — кусок сахару…
Тот кусок я лизал несколько дней. Давал лизнуть и соседским мальчишкам, но только из моих рук. Были и такие, что пытались откусить от моего сокровища. Постепенно таял кусок, и также постепенно таяла ледяная перегородка между мной и Жалсабом.
После этого я стал часто заходить в сарай, где Жалсаб чинил сбруи и телеги. Он мне подарил маленький рубаночек. Сколько досок было остругано, сколько раз рубаха промокала от пота! И благодаря подарку вся моя лень превратилась в стружки!
Его глаза были теперь такими же милыми и добрыми, как у Дулмы. Хорошее было время! Мне хотелось, чтобы они вместе скакали на лошадях по степи и пели, чтоб их песне отвечали березовые леса, тянувшиеся по сопкам Улаан-Ганги! И мое сердечко билось бы вместе с их сердцами!
Не только месяцы — дни, бывает, изменяют что-то в жизни. Иногда очень трудно сразу заметить эти незначительные изменения…
Кончился учебный год, и я вернулся из школьного общежития домой. Все было по-старому, но… Что-то холодное, невидимое, словно хиус-ветер, появилось в отношениях Дулмы и Жалсаба. Никто из них не топил печь. Только бабушка ходила за щепками в сарай плотников, варила еду. У нее что ни шаг — то проклятья или ворчание. Иногда утром мать посылала меня на ту половину за ведром или за чем-нибудь еще из хозяйства. Жалсаб спал на полу на старой дохе из козьих шкур. Иногда, правда, они спали на одной кровати, но всегда спиной друг к другу или так далеко, что между ними мог спокойно поместиться третий. Но бывало и такое, когда они, совсем не по бурятским обычаям, целовались среди бела дня на глазах у людей. А потом снова… Мне было очень тяжело видеть, как смотрели они друг на друга с обидой, с погасшей надеждой в глазах — два хороших, два великолепных человека.
Но и это тянулось недолго. Однажды в полдень от крика Жалсаба затрещали доски-горбыли перегородки:
— Хватит! Десять лет терпел, десять лет ждал!
Что-то упало на пол.
— Я виновата? Почему только с меня спрос? — тетя Дулма говорила спокойно, ничуть не повышая голоса.
— С кого же?! С кого?!
— Почему всегда женщина виновата? Я тоже десять лет жду ребенка. Что я могу сделать? Я сколько раз говорила — давай усыновим сироту.
Обида звучала в ее голосе. Слышно было, как Жалсаб, сердито сопя, ходит по комнате.
— Мне не нужен чужой ребенок! Если нет своих детей, нет счастья, не стоит и жить на свете!
Крик Жалсаба был криком отчаяния.
— Какая разница — свой ли, чужой? Для меня и тот и другой — человек.
— А мне не все равно! Я тысячу раз просил тебя! Где твой ребенок? Где? Я мужчина и должен иметь детей! Если бы не ты — сколько бы их у меня уже было! Не меньше десяти!
Мне казалось, что Жалсаб помутился в рассудке.
— Что я могу сделать, если твое желание не исполняется? Зачем ты меня мучаешь?
— Давай разойдемся! Не мы первые расходимся! Хватит тянуть!
— Я понимаю, тебе трудно. Ну, что ж. Я тебя не держу. Сама думала об этом. Может, от другой жены у тебя будут дети. В самом деле — будут. Я люблю тебя — ты знаешь. Но, может, моя любовь лишает тебя счастья, — голос Дулмы был задумчив и печален.