Счастья тебе, Сыдылма! - страница 27
Удивительное дело: иные семьи не рады множеству детей, а другие ждут не дождутся, мучаются, если их нет. Пока я размышлял над этим сложным вопросом, крики Жалсаба перешли в ворчание, а потом он и вовсе угомонился…
На другой день Жалсаб собрал свою постель, плотничий инструмент, погрузил на телегу. Возле него стояла тетя Дулма и еще несколько доярок.
— Счастливо оставаться! Авось встретимся. Дальше колхоза не уеду.
Он не успел сесть на телегу, пожилая доярка в старом тэрлике потянула его за рукав.
— Не разбивайте свой очаг. Возьмите лучше любого из моих четырех сыновей, — она всхлипнула.
— Раз решился — не отступай. Делай, как решил. Будь счастлив. Если худо будет — возвращайся. Если мне будет трудно, найду тебя, — сказала на прощание тетя Дулма человеку, с которым целое десятилетие делила радости и горести жизни.
«Они оба любят меня. Если я стану их сыном, они не разойдутся», — такая мысль пришла мне в голову, и я закричал:
— Берите меня в дети! Хочу быть вашим сыном! — я плакал и изо всех сил дергал за руку Жалсаба. А мать моя тянула меня — наверно, боялась потерять своего единственного сына.
— Помолчи! Ты же ничего не понимаешь!
В этот миг засвистела плетка, и лошадь рванулась. Жалсаб на ходу вскочил на телегу. А мы остались и долго стояли, молчаливые, подавленные, хотя телега давно уже скрылась за бугром.
Появилась шабганса. Узнав, что Жалсаб совсем уехал, закричала:
— Уехал, уехал зятек мой! О горе мне, горе! Зачем ты покинул нас, зятек ты мой добрый! — Старуха свалилась на землю, ревела, била ногами по земле, как капризный ребенок.
А над высоким бугром вилась столбом дорожная пыль. Тетя Дулма смотрела на нее, а потом что-то тихо прошептала. Наверное, пожелала ему еще раз: «Будь счастлив!»
Ошибается, оказывается, сердце. Обманывали меня песни их жизни, а мое сердце пело песни напрасно. Не знало оно, что сердца Жалсаба и Дулмы давно уже бились вразнобой. Неужели бывает так, что песни души обманывают?
Без басистого голоса Жалсаба наша ферма стала жалкой, писклявой — только и слышались голоса женщин и детей. Казалась мне она теперь сараем без столбов. К тому же была горячая пора сеноуборки, и мужчины возвращались домой поздней ночью, а уезжали на работу чуть свет, — их и не услышишь. А быки словно узнали, что на ферме нет плотника — срывали жерди, выворачивали колья загородок. Одна за другой ломались телеги, на которых возили фляги с молоком с отдаленных гуртов, с нагульных пастбищ. Доярки не только доили коров, но и сами по очереди пасли их, косили вручную сено на ближних покосах, и каждый день, как нарочно, у них ломались грабли и косы — все к одному.
— Почини колесо, ты ведь мужчина, — сказала мне мать. — Не на чем возить дрова и воду.
Начался ремонт колеса. Я бил молотком по спицам, которые выскочили из гнезда. Полдня провозился — колесо развалилось. Словом, ферма осталась без транспорта. С нагульных гуртов молоко возили на быках без телеги: положут на спину быка потник, свяжут две фляги и перекинут через спину.
Так жили мы без плотника до осени. Утрами уже по пади Улаан-Ганги начал гулять ветерок с прохладцей, а мы все ждали плотника, но увы!
В середине сентября приехал бригадир МТФ вместе с бородатым русским мужиком, и тот мужик остался у нас. Новый плотник весь первый день потратил на расточку и наладку инструмента, который был изрядно попорчен женщинами и детьми. Появление русского на нашей ферме сильно заинтересовало меня, и, чего греха таить, я следил за каждым его шагом.
Он подошел к сломанным телегам, долго чесал затылок. Потом сбросил ватную куртку, взял из ящика свой огромный топор (у бурят были маленькие топорики кузнечной работы), подошел к березовому сучковатому кряжу, пролежавшему лет пять-шесть, и только щепки в небо полетели. Хотя я и догадался, что он хочет сделать новую ступицу для разобранного мною колеса, но все же немного еще покрутился вокруг, а потом пошел домой. И поздно вечером, когда я уже лежал под меховым одеялом, и рано утром, едва проснувшись, слышал я неумолкаемый звон его плотницкого топора. С того дня Иван (он ткнул себя пальцем в грудь и сказал; «Я — Иван!») не выпускал инструмента из рук, варил себе еду на железной печке в столярном сарайчике, спал на верстаке, расстелив свою ватную куртку.