Счастья тебе, Сыдылма! - страница 48

Бежит Балма по степи, растрепанная, мокрая, бежит навстречу ветру, навстречу дождю, гордо откинув голову — хоть на пленку ее снимай. Только в Белой степи не то что кинооператора — фотографа порядочного не сыщешь. Так что просто запомним этот эпизод, а потом напишем картину: все полотно закрасим черной краской, а длинную тонкую плеть — молнию — белой, хотя даже самая белая краска вряд ли передаст яркость огненной стрелы. Высокую худую женщину покажем сбоку, на смуглом лице тонкими белыми мазками блики положить не забудем. Сохраним этот рисунок в памяти, а сами вернемся к мученице Жибзыме — страданиям ее нет предела: на ее глазах рассыпается в пыль заветная мечта дождаться «золотого внука», чтобы осталось в веках имя ее умершего мужа…

К рассвету дождь прекратился. Густой тяжелый туман медленно полз по земле, разрывался в клочья и, всплывая кверху, рассеивался. Солнце поднималось все выше и выше, и небо засияло ослепительной голубизной. Зеленая равнина, умытая дождем, засверкала под солнцем. И жаворонки, укрывавшие в гнездах птенцов своим телом, радостно взмывали в небо, повисали там, как привязанные колокольчики, и звенели, звенели, звенели. Такая погода всегда радует скотоводов.

Только в юрте Бориса Дугарова не было радости в то утро. Бедная Жибзыма стоит с прижатыми к груди руками (ладони вместе) перед божницею — точнее, перед ящичком ветеринарной аптечки, в которой рядами уместились глиняные и медные божки. А Борис сидит, как обычно по утрам, на постели, подвернув под себя ноги по-монгольски и упираясь толстыми короткими руками в колени, и сам он похож на глиняного божка или на шахматную пешку. Рядом с ним Балма всегда выглядела королевой — почти на полголовы выше его ростом, но испокон веков буряты и бурятки женились, не обращая внимания на рост, — разве что теперь, да и то только молодые, стали присматриваться к этому.

Раньше хозяин садился за низенький столик, медленно и важно завтракал. А теперь нет в юрте женщины, которая ухаживала бы за ним, как за ребенком. Вздохнул он тихо, спустил ноги с кровати — печку надо растапливать самому. Отсыревшие березовые дрова не разгораются. Он почти всю дверку печи своим широким лицом закрыл — дует на угли, только пепел вихрем закружился, всю голову и плечи покрыл сизым налетом. Только-только удалось разжечь огонь — семьсот овец в загородке у юрты подняли невообразимый шум: давно пора на пастбище выходить.

Мать, еле волоча ноги, подошла к печи:

— Иди, сынок, гони овец. В малый обед[43] приезжай — уж как-нибудь приготовлю поесть.

Усталый от бесплодных ночных поисков, с красными глазами, побрел Борис из юрты. На ходу зачерпнул ковшом воды из ведра, кусок хлеба отломил, пожевал, стоя у двери, запил водою. «В жизни не покидал сын юрты голодным. Боже, боже, что происходит под этим кровом?»

До малого обеда ломала Жибзыма голову: что делать, как восстановить мир в семье? Разве что самой ехать за невесткою?

— Запряги мне лошадь посмирнее, — сказала она сыну. — Сама поеду. Тебя она не простит, а меня, может, и послушает. Уговорю как-нибудь. Пока не поздно, пока люди не узнали. Лучше ребра потерять, чем доброе имя.

Борис запряг кобылу, два матраца и кошму постелил на телегу, усадил мать поудобнее, обложил вокруг дохами, подал вожжи, плетку вручил. Но и плетка, длинная, пастушья, тяжела была старушке — пришлось обходиться хворостиной. Здоровая кобыла, за лень свою прозванная Рыжей Черепахой, медленно тронулась с места — казалось, даже этот груз был ей не по силам. Жибзыма погоняла лошадь хворостиной, а рука ее, тонкая и сухая, сама была на хворостинку похожа.

Медленно ползет по степи телега, медленно ползут горькие думы старушки: «Все плохое начинается с женщины. Когда у жены дурной характер, все дурное сыплется на голову мужа. И чего добивается — ни ей лучше не будет, ни Борису, ни внучке. Подумаешь, согрешил — стоило из-за этого шум такой подымать. Стыд-то какой, грех-то какой! Ом-маани-пад-мэй-хум. Ом-маани-пад-мэй-хум… Балма родилась в тигровый год. Вот уж три лета прошло, как минул прошлый тигровый год, а я-то, старая дура, в дацан съездить не догадалась. Вот тигр и разъярился, послал скандал в семью. Ом-маани-пад-мэй-хум…» Лошадь совсем забыла, что везет человека, остановилась траву пощипать. Покричала Жибзыма — хоть бы что ей, хворостиной пощелкала — и ухом не ведет, словно почесали ее по крупу ласково. Но старушка хитра — стала тыкать хворостиной под хвост, и от зуда махнула ленивица хвостом и пошла медленно. «Ой, голова моя дырявая! Святой хранитель сына — Маха-Гала, ему и надо помолиться в дацане. Не ублажала его — вот и таскается сын за подолом этой поганой Ханды. Надо съездить в дацан или с ламой встретиться…»