Сдвинутые берега - страница 5
Иногда случалось, что ему не хватало своей начальнической работы, и тогда он шёл в бригаду: помогал на монтаже, разгружал с платформы, таскал с рабочими тяжёлые стержни. Чаще всего рабочие не любят, когда начальники берутся не за своё дело, - в этом они видят упрёк, подстёгивание. А Дмитрия даже сам Ильичёв приглашал:
- Заходите, Дмитрий Афанасьевич, косточки поразомнём.
Происходило это потому, что Дмитрий работал напористо, красиво, становясь равным среди равных. Если он делал что-нибудь неловко или неточно, рабочие запросто на него покрикивали. Он хмурился, сопел, иногда огрызался, но не сердился.
Ильичёв теперь о нем говорил:
- Редкий человек попался - человечий корень.
Но вот кончался рабочий день, и Дмитрий опять становился угрюмым, нелюдимым.
Придя домой, он, не раздеваясь, только сняв ботинки, ложился на кровать.
Глаза были открыты и неподвижны, яркие точечки в глубине зрачков потухали. Я не знаю, видел ли в это время что-нибудь Дмитрий? Может быть, он спал с открытыми глазами?
Вот так, распластавшись, он лежал долго, очень долго, потом раздавался тяжёлый вздох, и Дмитрий говорил:
- О-о-ох, и когда все это кончится? Сдохнуть бы, что ли?
- И чем же это тебе так надоела жизнь?
Он молчал.
А однажды я видел, как из-под его закрытых век просочились и взбухли у переносицы две слезины.
Когда ресницы поднялись, я увидел раздавленные тоской глаза.
Иногда, случалось, Дмитрий говорил:
- Свари картошки. Я сейчас...
Он приносил водку и ставил её под кран на кухне. Вода журчала, бухтела, ударяясь о чугун раковины, веером рассыпалась по полу. На электроплитке в старой алюминиевой кастрюльке с одной ручкой, которую привёз с собой Дмитрий, тоже бурлила, кипела вода. Дмитрий в это время ходил по коридору, прислушивался к говору воды и мял какие-то неподатливые мысли...
Я ставил картошку на стол, Дмитрий откупоривал бутылку, споласкивал стаканы...
Водку он пил с мучительной брезгливостью, а выпив, с наслаждением нюхал кусочек селёдки, пропитанной крепчайшим уксусом, а потом говорил:
- О-ой, какая гадость. Вот гадость.
- Зачем же пьёшь?
- А ты думаешь, другие знают?
Выпив граммов сто пятьдесят, Дмитрий хмелел и ничего уже не ел, а только обсасывал селёдочные косточки. Его глаза маслились блаженной улыбкой, и он таинственно говорил мне:
- Давай немножко споём. Тихохонько.
Я вёл мелодию, а он, захватив в пятерню литой подбородок, облокотившись на стол, глухо, задумчиво вторил:
...И припомнил я ночи иные
И родные поля и леса...
Такие вечера мне нравились, но они случались редко, потому что Дмитрий чаще всего приходил домой поздно и уходил рано.
Иногда мы с ним не виделись по нескольку дней. Тогда я скучал о нем, хотя в то время и не мог ещё считать его своим другом. Он меня почти никогда ни о чем не спрашивал, я его - тоже. Знал я, правда, что после войны он заочно учился в институте, работал на строительстве Волго-Дона, Куйбышевской ГЭС. А у нас в управлении говорили о нем, как о знатоке арматурного дела. Но ради чего он живёт на белом свете, о чем мечтает? О чем горюет?
ГЛАВА 2
За моей спиной засигналила машина.
- Вы что, молодой человек, не слышите? Размечтались? Это наш кустик. Вам придётся перекочевать.
Так кричала мне девушка в белом переднике, стоявшая на подножке машины. Её полные руки, оголённые до локтей, обожжены солнцем. Волосы на голове тоже красные, будто их тоже обожгло солнце. На белом круглом лице - веснушки и большие голубые глаза. И не поймёшь, что ярче: солнце, веснушки или глаза.
- Ой! Чего вы так на меня смотрите? - крикнула мне девушка. - Уходите. Мне надо торговать.
За машиной уже выстраивалась очередь купальщиков.
- Дави его!
- Хо-хо-хо-хо!
- Да здравствует пиво холодное!
- Машенька, ты стой в очереди, а я сбегаю за бидоном.
- Осторожненько бегай, тебе это вредно!
- Николай, достань-ка мне с машины кусочек льда.
- Эх, я бы для такой девушки весь ледник из города перетащил.
- На чужой каравай рот не разевай!
А буфетчица все смеялась...
Где я? Кто эти люди? Курортники на черноморском пляже или наши гидростроители? Почему так ослепительно смеётся буфетчица? Почему смеются все?