Селестина - страница 39

С е л е с т и н а. Чтоб продать немного пряжи, с помощью которой я на этом свете поймала, слава богу, немало таких же девиц, как она, и даже более высоких особ.

К а л и с т о. Они, возможно, выше ростом, матушка, но разве кто-нибудь сравнится с нею прелестью, знатностью, любезностью, остроумием, благородством, заслуженной гор­достью, добродетелью, речами?

П а р м е н о. Вот заговаривается, несчастный! Растрезвонился, словно полдень отбивает; на этих часах всегда двенадцать! Считай, считай, Семпронио; ты уж и слюни распустил, слушая его чепуху и ее враки!

С е м п р о н и о. Вот ядовитый злоязычник! Почему ты затыкаешь уши на самом интересном месте! Ты как змея, которая убегает, услышав голос заклинателя. Ведь речь-то идет о любви, и ты мог бы послушать с удовольствием, пусть это даже и враки.

С е л е с т и н а. Слушай, сеньор Калисто, и ты узнаешь, чего достигли мои заботы и твоя счастливая судьба. Едва стала я продавать и расхваливать свою пряжу, мать Мели- беи позвали к больной сестре. Ей необходимо было отлу­читься, и оставила она вместо себя Мелибею.

К а л и с т о. О, сколь безмерное счастье! Сколь необы­чайный случай! Какой удобный миг! О, если б спрятаться под твоим плащом, слушая, что говорит это божественное создание!

С е л е с т и н а. Под моим плащом, говоришь? Узы мне, бедной! Да тебя было бы видно через все его тридцать дыр; послал бы мне господь другой, получше!

П а р м е н о. Я ухожу, Семпронио. Больше я ничего не скажу; слушай сам остальное. Кабы мой злополучный хо­зяин не подсчитывал в уме, сколько шагов отсюда до дома Мелибеи, не созерцал мысленно ее образа да не представ­лял себе, как сна торговалась о пряже, — словом, не был всецело занят и поглощен ею, он бы понял, что мои советы полезнее, чем вранье Селестины.

К а л и с т о. Что это, слуги мои? Я внимательно слу­шаю — ведь дело идет о моей жизни, — а вы шепчетесь, как всегда, чтобы раздосадовать и разозлить меня. Да замол­чите хоть ради меня; вы бы просто умерли от радости, если бы знали, как расторопна почтенная сеньора. Скажи- ка, сеньора, что же ты почувствовала, когда очутилась на­едине с нею?

С е л е с т и н а. Сеньор, каждый встречный мог бы сразу понять по моему лицу, как я разволновалась.

К а л и с т о. Я и сейчас не менее взволнован; каково же тебе-то было, когда ты смотрела на этот чудесный образ! Ты, верно, онемела от неожиданности.

С е л е с т и н а. Напротив, оказавшись с нею наедине, я решилась сказать ей все. Я раскрыла перед ней душу. Объяснила, за чем послана, как жаждешь ты одного мило­стивого словечка из ее уст, чтобы исцелиться от великой муки. А она растерялась и глядела на меня, испуганная необычными речами, и прислушивалась, чтобы наконец узнать, кто же так страдает и нуждается в одном ее слове, кого может вылечить ее речь. Тогда я назвала твое имя. Тут она прервала меня, ударила себя по лбу, словно услы­хав ужасную весть, велела мне замолчать и убираться, если не хочу, чтобы ее слуги стали палачами моей старости, и принялась бранить мою дерзость, обзывать меня ведьмой, сводней, лживой старухой, бородатой злодейкой и другими позорными кличками, которыми пугают маленьких детей. А вслед за тем — тысяча припадков, обмороков, тысяча причуд и ужасов; помутившись в рассудке, размахивая во все стороны руками и ногами, раненная золотой стрелой, пронзившей ее при звуке твоего имени, она корчилась, стискивала и ломала руки как бы в отчаянии, вращая гла­зами и топая ногами по полу. А я в ответ на все это заби­лась в уголочек, притаилась, молчу, наслаждаюсь ее бе­шенством. Чем ей тошнее, тем мне веселее, — оттого что все ближе подходило время ее поражения и падения. Но, пока истощались бурлящие кладези ее гнева, я не теряла вре­мени попусту и успела придумать, как вывернуться.

К а л и с т о. Как же, сеньора, мать моя? Я уже все пере­брал в уме, слушая тебя, и не могу найти достаточного оправдания, чтобы скрыть и прикрасить сказанное тобой и снять с твоей просьбы ужасное подозрение. Теперь, когда я узнал твою мудрость, ты мне кажешься больше, чем жен­щиной: ты уже предвидела ее ответ и вовремя подготовила ей возражение! Разве больше сделала тосканка Аделета