Серебро - страница 32

Хосе громко шмыгнул носом.

— Вина у нас нет, я компоту налила в бутылку, — продолжила Пепа, — а ты смотри не разбей! И не вздумай идти в учёных штанах, переоденься в обычные. Чего морщишься? Ну и что, что гимназистам не положено! Кто в тебе узнает гимназиста-то, с корзиной? Они, чать, не с корзинами таскаются, а чинно с мамашами ходят.

— Спроси там, — сказала я, — сеньора Аррэтхе, как его угораздило в больницу попасть? Ну и вообще, посмотри, на что он там похож, как скоро оклемается.

Хосе кивнул, — понял, — переоделся в самое затрапезное, поставил корзину на голову и босиком побежал в сторону больницы.

— В жизни не поверишь, что гимназист, — с гордостью сказала Пепа, глядя ему вслед.

— Умён, негодник, — поддержала я.

Пепа перекрестилась и стала вполголоса просить за Хосе всех своих знакомых святых. Я попросила ее сварить кофе и пошла на балкон. Взяла по пути из стопки, присланной Эухенио, нечитанную книжку и весь вечер, пока Хосе не вернулся, читала ее. Чашка со мной рядом, когда я ее заметила, была уже пустой. Как я ее выхлебала, не почувствовав даже вкуса, непонятно.

Хосе вернулся в сумерки.

— У него сильно распухло лицо, сеньора, — деловито отчитался он, — и говорит не очень внятно. Руку ему сложили в лубки, должна зажить. Ссать кровью тоже перестал… Ой.

— Этого я не слышала, хотя, конечно, новость позитивная, — я подмигнула Хосе, — о чем это нам говорит, с точки зрения устройства мужского тела?

— Что почки были подбиты, но зарастают?

— Ну вот, всё помнишь. Продолжай.

— Ну ничего, хотел сесть, ему не велели. Дядьки там лежат с ним рядом нормальные, я им там всем раздал по паре пирожков. Говорят, сначала думали — помрет, но пошел на поправку, доктор говорит, вне опасности, только жевать пока нельзя, надо мягкого. Я бабушке сказал, она завтра сделает ему суп протертый, я после уроков отнесу.

— А что он сейчас ест?

— Ну монахини поят с ложки сладкой водичкой пока, больше все равно доктор не велел давать. Одежду с него я бабушке снес, она постирает.

Я поцеловала Хосе в нос и отправила делать уроки. Что английский, видели бы вы, сколько им в этой гимназии по латыни задают.

К воскресенью Аррэтхе поправился достаточно, чтобы начать внятно разговаривать. О том, кто его расписал, как бог попугая, говорить он отказался, а за что — сказал.

— Как меня. Чтоб не задавался, — кратко объяснил Хосе.

— А тебя когда ж?

— А меня и не били, я убежал. Ну вот он не убежал, дурак.

Дурак, правда что. Хотя ну как тут убежишь.

— Так он же взрослый, ему стыдно убегать.

— Ну вот он и лежит, а я к нему хожу, — подытожил Хосе.

— А кто — вообще неясно?

— Вообще я так покрутился, где дело было. Там говорили, городские какие-то.

Городские — это интересно. Это значит, не своя среда сеньора бывшего пастуха решила одернуть, чтобы не зазнавался, а сверху кто-то пнул.

Я поделилась своими соображениями с дядей Юсебио, дядя — еще с кем-то, и результат из этого был самый неожиданный. Никаких слухов о поимке или тем более наказании виновников не воспоследовало, но в третье воскресенье после выхода той газеты Винсенте Ленский — боже, как я жалею, что не пошла тогда на поэтический вечер! Но кто ж мог знать заранее, а нстроение у меня, понятное дело, было не для увеселений. Так вот. Наш кудрявый Винсенте подождал, пока выступят все объявленные декламаторы и поэты, затем выбрался на помост сам, сообщил о том прискорбном факте, что сеньор Аррэтхе избит завистниками и прочитал наизусть одно из его стихотворений.

Публика оторопела. Винсенте с видом короля Лира, отрекающегося от престола, слез с трибуны, завернулся в плащ и ушел домой.

Понятно, что Винсенте никто не побил! Гораздо интереснее тот факт, что в следующее воскресенье, с таким же вызывающим видом и другим стихом Аррэтхе, на помост вышел инженер. Еще через неделю, когда на собрание притащился еще прихрамывающий сеньор младший библиотекарь, с ним здоровались, как с героем. Ну, по крайней мере, как с равным. Инженер пригласил его приходить в гости, дети начальника станции интересовались, не хочет ли он написать пьесу на два голоса. Кто бы ни отлупил выскочку-метиса, тот, наверное, рвал волосы на себе от злости, и вряд ли на голове.