Сестренка батальона - страница 39
Батальону Елкина предоставили крайние зимние сроки. Командиры рот, взводов и машин поругивали комбата, называя его рохлей. Особенно старался зампострой Переверзев. Накануне стрельб офицеры собрались в столовой для доклада о готовности к маршу. С небрежной усмешкой человека, считавшего себя на голову выше комбата, Переверзев говорил во время перекура:
— Он тряпка. Не умеет отстаивать интересы своей части. Впрочем, что вы хотите? Он и ходит-то вразвалочку, как гусь. А честь? Нет, вы обратили внимание, как неумело отдает он честь? Черт его знает как он стал комбатом...
Офицеры, только что поругивавшие Елкина, дружно вступились за него.
...Марш начался затемно. Чехлы прикрывали зажженные фары танков, и дорога была видна всего на пять-шесть метров вперед. Перед подъемами, спусками, у мостов стояли регулировщики, затемненными фонарями подавали сигналы: «Увеличить дистанцию между машинами».
С приходом танков полигон наполнился грохотом, лязгом, говором людей. Елкин, Клюкин и Переверзев, сверив часы с часами командиров машин, отправились на командный пункт. Блиндаж, где укрылись дежурный офицер Лимаренко и два бойца — санитар Евдоким Кондратьевич и шофер Колесников, вызвавшиеся устанавливать и проверять мишени, — соединен с КП телефоном. «Тридцатьчетверки» стоят далеко, на другом конце полигона, фыркают, ревут прогреваемыми моторами. В этом реве никто не разобрал слов команды, но ее все ждали и поняли. И в тот же миг крайняя справа «тридцатьчетверка» рванулась с места. Вдруг она остановилась. Выстрел... Фанерный танк «врага» исчез в белых клубах дыма. А по полю мчатся вторая, пятая, десятая броневые машины. Движение, остановка, выстрел — все сливается, кажется нерасчленяемым, скорость, с которой это происходит, восхищает.
В блиндаже жарко. Лимаренко то и дело докладывает комбату:
— Танк противника подожжен!
— Вражеская орудийная прислуга уничтожена!
В час дня половина экипажей отправилась обедать, другая продолжала стрельбы.
День был студеный, ветреный. Выстроившись у кухни, танкисты приплясывали на месте, пытаясь разогреться. Антон Кислов покрасневшими от холода руками наливал в котелки суп, приговаривал:
— Не давайте ему остынуть, хлебайте скорее. И руки об котелок согревайте.
— Ему холоднее всех, — подшучивал Марякин над Иваном Ивановичем. — Шапка маленькая. А под шапкой-то голо.
— Еще бы! Двести граммов формалину на голову вылил, — с серьезным видом сообщил Братухин. — Наташа дала мне, чтобы я ноги от пота обихаживал, а он видит, бутылочка из-под одеколона — бах формалин на голову. Ну и вылезли волосы.
Танкисты хохотали. Иван Иванович огрызался:
— Лихоманка бы вас задрала, жеребцы застоялые. Ежели хотите знать, я с тридцатого году лысый, когда колхоз организовывали и кулаки по мне, председателю, из обрезов еженощно пуляли. Понятно вам?
— Выдумывай теперь!
— Сочиняй были-небылицы!
Наташа только протянула Антону котелок, как над головой со знакомым, но уже немного забытым и непонятным в этой обстановке свистом пролетел снаряд: «Откуда? — недоумевала Наташа, упав на землю. — Вот так убьет, и Юрка совсем один останется...»
Молодые, еще не бывавшие под обстрелом солдаты бегали, не зная куда деваться.
— А ну, ложись! — приподнявшись, крикнула Наташа.
Над полем снова прошелестел снаряд. «Этот бабахнет ближе», — подумала Наташа. И действительно ухнуло неподалеку. Земля качнулась, в воздух поднялись мерзлые комья, обрубленные осколками сучья.
Линия обороны проходила рядом. Несколько месяцев здесь было полное затишье, ни разу немцы не обстреливали полигон. И вот...
Пушки «тридцатьчетверок» угрожающе разворачивались в сторону выстрела. Но кругом уже было тихо, очень тихо.
— Дэ-да-лэ-да-дэ, — запел вдруг Купавин. — Эх, Сима живет! — Удивленно и радостно Сима ощупал себя. — Живехонек! Эй, вставай, брательники! И-эх, чавела! — Вскочив на ноги, он пустился в пляс. Новички подымались, виновато и робко улыбаясь, оглядывали друг друга, точно не веря, что целы и невредимы.
— Эй, ты, — окликнул Купавина Иван Иванович, — кончай плясать, а то фриц снова стрелять почнет!