Сестренка батальона - страница 42

— Ничего... ты не дрейфь... Мы же закаляемся.

А еще они ходили по «птичьему городу» — по землянкам, встроенным, как ласточкины гнезда, в высокий берег Амура. Летом друзья нанайцы тайком от стариков брали их с собой на рыбную ловлю или в тайгу — сами охотились, а Виктор и Наташа готовили им «русскую еду», собирали ягоды...

У двери в санчасть кто-то громко говорил. Гудел мотор танка под окном. Все это мешало думать. Наташа свернула исписанный листок треугольником, торопливо написала на нем адрес и легла в постель, уткнувшись лицом в подушку — так ничто не будет отвлекать от воспоминаний.

Это были не просто воспоминания. Это была исповедь, взгляд издали на свою жизнь: все ли в ней верно?

До сих пор все шло как надо. «А кто дал мне право хлюпать и ныть теперь? Я должна быть, как Виктор! Отныне я не просто человек, санинструктор, я — коммунист!»

...Она проснулась с ощущением радости и света, как просыпаются в праздники. Огромное кипучее желание работать, воевать, быть, как Виктор, бурлило в ней. Прежде всего надо отослать Полине Трофимовне вещи...

Но когда она запихала в сшитый из полотенца мешочек китель, кожаное пальто, суконную — Виктор так любил ее! — гимнастерку, ей показалось, что она отрывает от себя самое дорогое — память о Викторе. Что останется теперь у нее? Только запись в красноармейской книжке: «Муж — Румянцев Виктор Всенофонтович». Как будто и не было человека...

Вдев в иголку толстую нитку, Наташа посидела в нерешительности. «Нет, нет, все равно надо отослать. Здесь вещи могут не сохраниться, тогда не останется ничего ни у матери, ни у меня». Она торопливо, боясь передумать, написала адрес и, не одеваясь, бегом помчалась в штаб.

— Вот... Полине Трофимовне, — сказала она Клюкину и тут же выскочила из землянки. Постояла, опершись о ствол сосны, слушая бешеный стук сердца.

Утро было ослепительное. На припеке оседал, подтаивая, снег. Рыхлые, отяжелевшие снежные шапки время от времени падали то с одного, то с другого дерева.

В это утро, впервые после гибели Виктора, Наташа вновь обрела твердость, силу, собранность.

В санчасти ее ждал Лимаренко.

— Вы зря курите, товарищ лейтенант, — говорил ему Корин, отмахиваясь от дыма носовым платком. — Никотин угнетает деятельность нервной системы. Почти все болезни сердца, сосудов головного мозга и даже желудка — от курения...

Лимаренко, словно не слышал, задумчиво пускал дымные колечки прямо в лицо фельдшеру.

— Брось курить, — сказала Наташа, обивая у порога валенки. Лимаренко поплевал на окурок и, приоткрыв дверцу, бросил его в печку. Прошел вслед за Наташей. Выложил на стол письмо.

— Вот.

В конверте было два письма: от матери и от односельчанки Сергея — Нины, угнанной в Германию вместе с его невестой Оксаной Кучеренко. Мать писала, что в село приехала незнакомая женщина и привезла от Нины из Германии письмо. Нина сообщала, что хозяйка-немка, у которой они работают, почти насмерть забила Оксану и выплеснула ей в глаза кипящее молоко. «Оксана теперь в госпитале, только там не лечут, а стараются избавиться от русских. Может, Оксана лежит уже мертвая. Вот какая у нас теперь жизнь...»

— Нет, зачем я получил это письмо? — спрашивал Лимаренко. — Могла же эта женщина потерять его, могло же оно не дойти по почте?! Легче бы ничего не знать! Душа сместилась. Эх, если бы эти полгода мы воевали, я бы спас ее. А теперь? Скорее бы в бой, что ли!

— Чего раскис? — строго спросила Наташа. — Эх, Сережка! Самый храбрый, самый волевой. — Вздохнула, добавив с досадой: — Да, уж скорее бы в бой...

Сергею стало неловко: за своим большим горем он позабыл, что у Наташи еще не остыла своя огромная боль, свое страшное горе...

Наташа и Юрка бродили по заснеженному лесу. Снег искрился, слепил глаза. Снежные шапки на соснах тоже искрились и отливали голубизной. Вокруг было тихо и мирно. И все-таки в эти дни в батальоне больше, чем когда-либо, говорили о боях. Но не о тех, что были, а о предстоящем наступлении. Остался, может быть, один, всего один, пусть большой, пусть упорный и трудный, но один рывок. И — конец войне!