Сестренка батальона - страница 44

— Когда сапсем близко перед боем.

— Во! И эх-та-та-та-та-та-та, — запел Сима, осторожно, медленно перебирая струны гитары. Но вот пальцы его заметались по грифу быстрее, резче зазвучали струны. Пел Сима сначала чуть тоскливую, потом радостную, обжигающе-огненную песню. И сам он весь двигался в такт песне, передергивал плечами, тряс головой, рассыпая на лоб кудри. И песне было тесно в нем, и гитара не могла рассказать что-то еще более бурливое и огневое, что кипело в Симиной душе, и казалось, что вот сейчас, сию минуту у Симы разверзнется грудь от этого неизбывного желания.

Но грудь у Симы не разверзлась. Неожиданно и резко положив ладонь на струны, он оборвал звуки. Завороженно глядевший на него Никита Вовк с неохотой отполз в глубь лежанки.

— Значит, ты полагаешь, завтра пойдем? — переспросил Иван Иванович, усаживаясь поближе к Купавину и готовясь к большому серьезному разговору.

— Пойдем, отец, пойдем. «Смело мы в бой пойдем...» — запел Сима.

— И мы за вами, — замаршировал на постели Рожков.

— А ну сядь, огурец малосольный! — гаркнул на него Иван Иванович. Повернулся к Симе: — А что, тут правда есть. Взять хотя бы технику. Изучили мы ее вдоль, а уж на прошлой неделе вроде и поперек начали; то же, только с другого краю...

«Да, в Симиных словах есть смысл. Наверное, так и будет», — думала Наташа, обняв Юрку за плечи.

— Ты мне объясни, Купавин, пошто это так? — спросил Братухин. — Все люди как люди, а цыгане — бродяги. Босые, в лохмотьях, голодные кочуют по белу свету. Цыганки детишек за спину привяжут полушалком и — айда! Ради чего люди так маются? Вот у нас под Иркутском, бывало, станут на лугу табором. Кибитки, костры, лошади. Дети грязные, голопузые. Крики, песни. Медведь на цепи. И как прилипнет цыганка молодая: «Покажи ручку — судьбу тебе нагадаю». А глянешь на ту гадалку, плакать охота. Рядом с нашим детдомом стройка была. Набрали туда цыган. Дали им комнаты, кровати, все честь по чести. Работали они, однако, здорово. А снег начал таять, пошли среди них прогулы. Уйдут за стройку, сядут в кружок и давай песни петь. Да такие тоскливые, что хоть волком вой. И вот однажды проснулся поселок, а цыган и след простыл. Да еще коней угнали...

— Я сам семь раз устраивался на работу, пока привык.

— Тянет очень, да? — спросил Рожков.

— Еще как! Если бы не женился на русской, и сейчас бы кочевал. А жена у меня огонь! Аниса. Умная, ох умная! Будто дрожжи в цыган запустила. Песни, говорит, петь и в самодеятельности можно, а жизнь детей не имеете права губить. И организовала цыганский хор. Во! — Сима вытащил из нагрудного кармана фотографию, полюбовался, протянул Наташе.

— Красавица! Умница! — нахваливал Сима, передавая карточку в протянутые руки.

— Видать, сердитая. Ишь поджала губы-то, — заметил Иван Иванович.

— А ты как думал?

— Да, сколько прошли! — протянул Федя.

— Кабы той дороге да язык, вот уж она порассказала бы, — подхватил Иван Иванович. — А моя старуха такая маленькая, верткая, такая ласковая, — вспоминал он. — А уж гостей любит! Кончится война, всех вас к нам в Сосьву приглашаю. Ефросиньюшка шанежек с творогом настряпает.

— Еще дожить надо до шанежек-то, — напомнил Никифоров.

— Ох, этот Митяй! — шумно вздохнул Братухин. — Молчит, молчит, да как ляпнет! Да мы и без тебя знаем, что дожить надо. Война. Но я так считаю: доживу! И уеду после войны на Дальний Восток. — Он мечтательно потянулся. — Надо же посмотреть на Амур, на Комсомольск. Наташа о нем красиво рассказывает. А потом в Ташкент. И обязательно зимой, чтоб поглядеть, как это так зима и без снегу? Потом махну на Север, а после в Кушку — это самая что ни на есть южная точка страны.

— Нет, — возразил Рожков, — я бегать с места на место не намерен. Я вернусь в Киров.

В землянку вошел замполит.

— Лежите, лежите, отдыхайте, — остановил он солдат, поднявшихся было при его появлении. — Ну, как настроение?

— Да вот Купавин уверяет, что в ночь под Новый год, завтра то есть, пойдем в наступление.

— Завтра? Нет, друзья, завтра не пойдем.

— Это точно? — переспросил Братухин.

— За точность могу поручиться.