Сестренка батальона - страница 46
Вязников напрасно пытался установить тишину.
— Братцы, давайте послушаем стихи Гриши Пастухова! — кричал он. — Он же настоящий поэт. Он здорово пишет о боях.
— Сядь лучше, Юрка! — усадив Вязникова на стул, Заярный встал — прямой, трезвый. — Не надо стихов, друзья. Стихи — штука хрупкая. Сейчас лучше проза. Вот такая, например: «Самое дорогое у человека — это жизнь...» Выпьем за жизнь!
В штабе бригады Наташе приходилось работать в основном с Заярным. Он подбирал документы, диктовал, вычитывал, носил на подпись. Подтянутый, немногословный, он делал все быстро и четко. Но иногда четкость в работе переходила у него в педантичность, и тогда он становился черствым, даже грубым. «Назначить его командиром танка, тогда он узнает, что на войне человеку дороже: жизнь или долг? — раздраженно подумала Наташа. — Корпус, знамя, ордена... Только у штабистов поворачивается язык говорить с таким пафосом».
— А помнишь, как в меня бендеровец ночью из-за угла стрельнул? — повернулся к Наташе Лимаренко. — Легко я отделался — клок кожи на голове потерял. И откуда ты взялась? Ведь могла ты не оказаться рядом? Могла! А зачем оказалась? Зачем, я тебя спрашиваю? Эх, зачем все это? — Он залпом выпил полный стакан водки.
— С ума сошел! — прикрикнула на него Наташа.
— Да, — согласился он, пьяно склонив голову. — Сошел.
— Ух, ненавижу хлюпиков! — Наташа отодвинула от него тарелку.
— Да, — вздохнув, покачал он головой, — да...
— Лимаренко, чертушка, а где твои анекдоты? Рассказывай анекдоты! — кричал Вязников.
— Катись, друг, со своими анекдотами! — Лимаренко робко, умоляюще взглянул на Наташу. Ему хотелось излить душу, поговорить о своем горе с ней. А офицеры, вот эти парни, разве они поймут? Они еще и не любили, наверное. — Ну скажи: зачем, зачем мне жить? — снова спрашивал он. — Зачем этот бендеровец не убил меня? Сама посуди: была Ксана и нету. Нету, понимаешь? А я здесь. Зачем я есть, Наташа?
— Чтобы бить фашистов, вот зачем! — разозленная его нытьем, ответила Наташа. — И за себя, и за Ксану.
— Н-да... Бить фашистов... А что? Да, да! Верно, бить фашистов. По мордам!
— Так ты их много набьешь, — усмехнулась она.
Сергей потряс головой, словно желая сбросить с себя хмель, посмотрел на Наташу удивленно. Она потеряла мужа и, говорит, еще и ребенка. А он, мужчина, офицер, слюнявится ей в гимнастерку, ищет сочувствия. Эх, Серега...
Он поднялся, уперся руками в стол.
— А ну, тихо! Лимаренко говорить желает. Налейте! Выпьем, други, за нашего погибшего комбата.
Все поднялись, потянулись к Наташе.
— За Героя Советского Союза майора Румянцева!
— Постойте, — поднял руку Лимаренко. — И за его жинку, сестренку батальона Наталью Павловну. Бо она... Она втолковала мне, для чего я, Лимаренко... есть на земле, Выпьем!
Кружки брякнули нестройно. Никто бы и не заметил, что один человек не поднял своей кружки. Но он, этот человек, сказал:
— Стоит ли пить за мертвых? Если за всех их пить, так алкоголиком станешь. А нам воевать надо, до Берлина дотопать надо. Выпьем лучше за нас. За то, чтобы всем нам остаться живыми и невредимыми.
Это сказал Переверзев.
— Ты, капитан, останешься, будь спокоен, — отозвался Пастухов. Все оглянулись на Пастухова удивленно, словно сомневались, что говорил именно он. А Пастухов, повернувшись к Переверзеву, продолжал насмешливо: — К тебе перед наступлением привалит, как обычно, аппендицит, приступ грыжи, зубной боли. А может, мигрени ли какой другой холеры. И ты срочно утяпаешь в госпиталь. У тебя, капитан, редкий, у-ни-каль-ный, — по слогам произнес он, — нос.
Приглашать Переверзева на новогодний вечер офицеры не хотели, на этом настоял Вязников: «Елкин и Клюкин будут в штабе бригады, мы — тут. А куда же ему деваться?» — спрашивал он. «И потом, он тоже ветеран!» — кратко и веско напомнил Пастухов. А теперь вот сам набросился на Переверзева.
— Конечно, тебя, капитан, не очень-то... любят, что ли, — начал Садовский, деликатно подбирая слова и желая прекратить развитие ссоры.
— Я не девица, чтобы мне в любви объяснялись! — вспыхнул Переверзев, вскакивая и с грохотом отпихивая табуретку.