Сестренка батальона - страница 47

— Ну, что ж, — пожал плечами Пастухов, — попробуй жить без уважения и любви.

— Я солдат! — гордо откинув голову, проговорил Переверзев.

— А зачем этот солдат перед боем в госпиталь драпает? — спросил Вязников, зло сузив глаза. — Напомнить? Под Карачевом — грыжа, под Каменец-Подольском — аппендицит, под Львовом... что под Львовом, ребята, а?

— Кажется, мигрень.

— Да, да, мигрень!

— Вот это фокус! А я как-то и не замечал, — протрезвевшим голосом проговорил Лимаренко. — Сволочь, да, может, из-за тебя...

— А вернувшись из госпиталя после мигрени, он еще поучает нас, как надо воевать. Твердит, что надо дотопать до Берлина, будто это мы удираем от боев, а не он.

Лицо Переверзева побагровело. Багровыми стали его шея, уши. «Никто, никто, кроме этого молчуна, этого ехидного типа, не замечал, что я хитрю. Хитрю?.. Нет, это не то слово. Да, узнав, что предстоят особо ожесточенные бои, я... ну, скажем, позволял себе уйти в госпиталь. Но ведь я не притворялся, не придумывал болезни. Грыжа была, аппендицит — тоже, мне даже делали операцию. Правда, я придерживал обе болезни до случая. Ну и что ж такого? А если бы у меня лопнул этот злосчастный отросток?.. Конечно, я вел себя... не совсем правильно...» — подумал Переверзев. Но он лгал себе, ему все-таки было совестно и неловко. Он уже боялся поднять голову и посмотреть на товарищей. Надо было встать и уйти. Но как?

— Это черт знает что! — возмущенно прошептал он, чтобы хоть что-то сказать, и вышел.

— Скатертью дорога, воздух чище будет! — бросил вслед ему Лимаренко.

— А ведь он из тех, кто будет жаловаться, — заметил Заярный.

— Дальше фронта не пошлют, меньше роты не дадут, — проговорил Пастухов. — Подлецу всегда надо говорить в лицо: «Ты — мразь!»

— Вот сейчас этот типчик задумается. Во всяком случае, драпать в госпиталь постесняется. Мы из него сделаем человека, сделаем! — сердито пообещал Вязников.

— Ну, так принимаем лимаренкин тост? — спросил Садовский. — За погибшего майора Румянцева и за Наташу!

— За сестренку!

— За майора!

— Я, братцы, уже того... — признался Лимаренко, задумчиво уставясь в консервную банку. — Хотя сегодня не грешно. — Он залпом опрокинул кружку и сел, угрюмый, похожий на майора Соловьева — этого, кажется, уже и не помнили веселым, добродушным, а знали таким, каким стал он в день гибели Дуси.

Ежиков потянулся за баяном.

— Невеселый у нас, ребята, праздник получился, — усмехнулся Вязников. И попросил: — Запевай, Наташа, «Калинушку».

Артподготовка началась ночью. Сотрясая землю, громыхнули «катюши», прочерчивая в небе след, полетели в сторону врага огненные «поросята».

Танки первого батальона стояли на исходном рубеже. Вспышки выстрелов, как молнии, на одно мгновение, вырывали из тьмы их силуэты, освещали кривую березу с черным корявым стволом. Грохот «катюш» слился в один сплошной гул, вспышки — в одно мерцающее зарево.

Жадно затягиваясь дымом папирос, под березой стояли капитан Елкин, майор Клюкин, капитан Садовский и старший лейтенант Вязников.

Клюкин думал о комбате. Елкин не был новичком на войне. Но в батальоне он новичок и через несколько минут должен повести танкистов в первый под своим командованием бой. По разговорам солдат, по их воспоминаниям Елкин, конечно, знал, как любили и как высоко оценивали командирское искусство майора Румянцева. Чтобы стать столь же авторитетным и уважаемым, ему надо проявить себя более талантливо и масштабно. Сможет ли он?.. Румянцев в атаках был смел, в прорывах дерзок. А он, Елкин, когда все вокруг начинало бурлить, как в котле, когда этот смертельный ритм невольно требовал от человека отчаянной, ловкой быстроты в мыслях, решениях, даже в жестах, становился вдруг удивительно спокойным, неторопливым, даже медлительным, точно все, что происходило на поле боя, не касалось и не волновало его.

Это свое спокойствие и неторопливость сам Елкин читал недостатком. И потому ему всегда было неловко, когда в ответ на горячие, лихорадочно бьющиеся в шлемофоне слова ротных, взводных, командиров танков он отвечал негромко и почти равнодушно.