Швед - страница 10

– Тату! родный тату!

– Омелько! Сынку мой!

– Идёмте ж, тату, до моего воза!

– Что ж ты, сынку, чумакуеш?!

– Не сам, тату, с товарищем!..

– Ну, веди, сынку, до своего воза!

Омелько Кислань – это был он – ведя за собой круторогих волов, подвёл так неожиданно встреченного отца к своему возу. На возу сидел в серой мужицкой свитке и больших смазных сапогах Ирих, с спокойствием заправского чумака покуривавший люльку.

– Вот мой воз, а это и товарищ Юрко Безродный – вдвоём сбились грошами да и чумакуем.

– Так, так, сынку, – кивал головой Трепилец, разглядывая крупную соль – бузу, которой был нагружен воз, – тай добрая соль.

– Где ж ты, сынку, бывал...

– Э, тату, бывал в бывальцах, видал видальцы, – уклончиво отвечал Кислань.

– Так, так, сынку, – повторял старик, понявши, что Омелько не хочет отвечать на его вопросы.

– А это тоже козак? – толкнул Трепилец сына, указывая на шведа, продолжавшего окружать себя едкими струйками забористого тютюну.

– Не тот козак, тату, что поборет, а тот, кто вывернется...

– Так, так, сынку!

– Ну и кумедные* эти запорожцы, – думал старик, – слова просто не скажет, а всё с вывертом! Вот, поди, и поговори с ним.

***

К вечеру, распродав соль и выпив кварту* доброй горилки, а другую захватив про запас, наши чумаки уселись втроём, с Трепильцем на своём возу и медленно потянулись на хутор к старику.

Сзади Ивга правила своим возом и сквозь облака пыли слышался её звонкий девичий голос – «цобе», понукавший волов.

Была выпита взятая про запас кварта, стояли на шляху возле корчмы добрый час – пока не распили ещё кварты, и уже сильно охмелевшие приехали на хутор Трепильца.

Как ни допытывался старик, ничего не мог толком добиться от сына – как он стал чумаком и откуда он подобрал себе товарища.

– Бог с ними, – решил наконец старый хуторянин, – дело чудное, однако гроши привезли... Будет время – сами расскажут. Видно, что не розбишаки какие, не гультяи* – при мне деньги честно заработали. Бог простит, если что и было.

Придя к такому заключению, Гнат Трепилец перестал беспокоиться и уже не задавал сыну никаких вопросов. В сущности старик был очень доволен. Жил он вдовцом, всегда скучал, а теперь появилась горилка, пошли попойки. Омелько тренькал на бандуре, а Юрко оказался таким мастером играть на скрипице, что под его гопаки и трепаки ноги стараго Гната сами собой начинали выкидывать разные выкрутасы.

Одно смущало сперва старика – речь белобрысого Юрка – не похожая ни на польскую, ни на русскую.

– Не наш этот Юрко, ей Богу не наш, – однако крестится и святым иконам молится – а язык будто урезанный.

Пробовал было Гнат спросить сына, что за человек Юрко, да только пришлось закрутить головой, услышавши – «человек Божий, обшит кожей».

Впрочем особенно старик об этом не задумывался. После Полтавской битвы вся Украйна была полна пришлым людом самого разнообразного происхождения. Отсталые от полков, раненые, больные, беглецы тысячами наполняли сёла, города и хутора Слободской Украйны*.

Всё это говорило на чуждом Украйне наречии, и простодушные хохлы по своему решали, кто наш и кто не наш: крестится на церковь, держит посты – это «наш», «жрёт» в пятницу молоко, не крестится набожно на второй, после первого «чертогона», призывный колокольный звон – это «не наше».

Юрко в этом случае был безукоризнен.

– Смотри, брат Юрко, сразу из хаты выгонят, если зайдёт в шапке – Богу не молясь, – наставлял его Омелько.

И швед старательно крестился и бил поклоны наравне с прочими православными людьми.

Трудно было ему различать постные дни, но кое-как он усвоил и это.

Тоскливо и скучно было всё-таки на душе у бедного шведа и часто он, захватив скрипицу, уходил подальше от всех под осыпавшиеся тополи. Пела и плакала в его руках скрипица, и легче становилось на сердце.

– Ну и Юрко, – так жалобно играет, так жалобно играет, – говорил Трепилец, прислушиваясь к долетавшим до хаты томительным звукам.

А Ивга бросала всякую работу и большим обходом, через тыны и перелазы, прячась в густом пожелтевшем бурьяне поближе подбиралась к тополям.

Сердце билось у ней в груди, было томительно сладко, как зачарованно слушала Ивга странные тоскующие мелодии и на серых глазах сами собой выступали крупные слёзы.