Сказание о Железном Волке - страница 37
Ну, и последний из гостей, пришедших на хачеш, — Карауков Урусбий… эх!
По внешности — полная противоположность мне: если я, скорее всего, высокий, с темно-карими глазами брюнет, то Урусбий — тот самый «соломенного цвета» блондин: рыжий голубоглазый коротышка… Но в остальном, во всем остальном!
Может, для моего отца он заменил меня? «По-дай-ка мне, сынок, перчик!..» Это ему — Урусбию. «Вот тот, с полосками поперек, да… он самый горький будет… спасибо, сынок!» Отец откусывает кончик стручка и на секунду прикрывает глаза… Действительно, горько!
Но если бы ты знал, тят, как несладко от этого и у меня на душе!..
А хачеш, как я понимаю, в самом разгаре…
На столах, составленных в один, стоят три пузатых графина с узким горлышком и два высоких с широким… У густой бузы — цвет молодого меда, она и тянется из горлышка в конце почти так же: сразу видать, какие отборные лесные груши сушил дедушка Хаджекыз, как тщательно размалывал их потом, чтобы настоять на кукурузном солоде… Не успевают графины опустеть, не успевает кто-либо из гостей сказать очередной хох в честь знатного гостя, как молчаливая, но быстрая Тагангаш тут же ставит на стол уже наполненные… Тут и там возвышаются горки из краснощеких помидоров из огорода Мазаовых. И какой только нет на столе зелени, каких только овощей! Изжелта-белая пастэ, поделенная на квадратики либо, словно пирог, порезанная узкими треугольниками, лежит в глубоких тарелках. И какой только подливы не приготовила к ней нынче нанэ — и очень острой, и кисленькой, и чуть сладкой… Ломтиками сыр лежит — и мягкий, и сушеный, и специально поджаренный — кояжь. Четлибжь, лищипс, лилибжь, шипе, джормэ — все это сейчас не только ласкало мой слух и будило воображение, чем и кончалось обычно дело в Питере… Нынче все это ласкало глаз, вот оно — протяни руки, положи себе на тарелку, отщипни кусочек, отправь в рот и посиди потом, на мгновенье притихнув…
Помню, какое напряжение установилось в нашем старом доме, когда решили строить этот, в котором сидим, и отец надумал ломать стоящую посреди двора старую адыгскую печь с высокой, увенчанной чугунком с выбитым дном, трубою… Зачем, мол, она нынче?.. Отжила свое — хватит!.. Если дедушка Хаджекыз вынужден другой раз слезть с брички и переставить задок так, чтобы за печку не задеть, что тогда говорить о грузовиках, которые придется загонять во двор во время стройки?..
Они не кричали, не спорили — у нас этого не бывает, но я прямо-таки ощущал грозовой заряд, повисший тогда над нашим двором…
И все-таки дедушка не позволил печку ломать: пусть стоит. Пригодится. Если на ней теперь редко варят, редко пекут — пусть греет душу: тем, у кого она есть.
И вот пригодилась старая печка, пригодилась!.. Как колдовал около нее дедушка Хаджекыз, как летала потом вокруг нее и чуть ли не над нею нанэ!
Зато нынче у нас будет еще и блюдо, о котором, говорят, уже забыли адыги… Как бы это на русский перевести?.. Баран целиком. Баран в собственном соку. Так как-то.
Даже старики уважительно головами покачивали, когда узнали, что дедушка такого барана приготовил. И только Пацан, Пацан… Но уж таков он, этот Пацан: скажи ему сейчас, что нанэ приготовила также костный мозг молодого оленя с медом и с толчеными орехами — тут же ответит, что в московском ресторане «Националь» ему только что пришлось отпробовать кушанье нисколько не хуже…
«Неужели нынче настало такое время, что люди совсем разучились краснеть и вместо них это делают помидоры, которые растут у этих людей на грядках? — рассуждал прошлым летом на своей скамейке под навесом дедушка Хаджекыз, когда мы с Пацаном проходили мимо стариков — спешили в клуб на французский фильм. — И, представляешь, какая история?.. Чем бесстыдней хозяин, тем краснее у него помидоры!..»
Тогда у меня это в одно ухо влетело, а из другого вылетело — почему вдруг вспомнил об этом нынче?..
Гости уже заметно повеселели и раскраснелись, да и пошумливать стали чуть громче, чем у адыгейцев принято за столом, когда говорит другой…
— Скажи твоему учителю, Сэт! — обращается ко мне старик Рамазан Куков — Скажи по-русски: он — умный человек…