Скопус-2 - страница 10
где вороны гнездятся в продавленном стуле.
А когда-то водились караси и налимы,
и под утро топились несчастные лизы,
а потом — подошли социальные кризы,
замутили всю воду, все съели — и мимо.
И теперь сквозь пролом в монастырские башни
потянулись пьянчуги, школярские шашни,
коммуналки по кельям, картошка в саду
и — бычки завелись в монастырском пруду.
«В продуктовом, когда ни зайдешь…»
В продуктовом, когда ни зайдешь,
рафинад есть, горчица и крупы,
и мясник в глубине точит нож
над каким-то реликтовым крупом.
Отвернусь, пощажу свои нервы
и возьму для проформы консервы.
Только в винном всегда есть товар,
там всегда атмосфера премьеры,
наводненье и легкий пожар.
И какие-то красные кхмеры —
клика хилых, но злобных людей —
не сдаются милиционеру
в рукопашном бою у дверей.
«Лежа в гриппе, как в сальном салопе…»
Лежа в гриппе, как в сальном салопе,
в полу-Азии, четверть-Европе,
четвертьчертичего, в метрополии —
в стольном гробе Москве, ввечеру,
что я чувствую? — Меланхолию
от сознания, что не умру —
буду жить и любиться в салопе,
в полу-Азии, четверть-Европе,
четвертьчертичего, на юру
наших полусуществований,
четвертьчертичего, четвертьзнаний,
ноль — эмоций et cetera.
«На каламбуре не въедешь в заоблачный град…»
На каламбуре не въедешь в заоблачный град,
хоть перетянешь подпруги и в кровь измочалишь
зад
каламбура и пену пустишь по удилам,
и напрочь собьет копыта серый в яблоках
кадиллак.
Сгнили въездные ворота, балок висят оглобли,
если рванешься вперед — сразу заедут в лоб, и
если хиляешь назад — дадут такого пинка,
что дорога обратно будет — как в мифе — легка.
Труси-ка в родное стадо, заезженный каламбур!
А я обломлюсь, как памятник, над непроезжим
рвом.
Вот старый оптический фокус: чем на бадье
верхом
глубже в колодец въедешь — тем пуще манит
лазурь.
«Мой дом — за черным камышом…»
Мой дом — за черным камышом,
над тинистым прудом.
Я в тихом логове своем
лежу до темноты,
пока июль по берегам
не сдержит воробьиный гам.
И вот они пусты.
Деревня спит. И над водой
лишь комаров незримый рой,
мышей летучих писк глухой
и поздней рыбы плеск.
И я теку, не шевелясь,
в тени парчовой растворясь —
опаловый, жемчужный князь,
ночных фантомов Крез.
1985
«Я вспоминаю Киевский вокзал…»
На мотив «Наш город
знаменитыми богат…»
Я вспоминаю Киевский вокзал,
как аист в небе — потную синицу,
как шизофреник — первую больницу
и свой последний ужин — Бальтазар.
Пятнадцать лет тому назад, зимой,
с цветком в руке, как анархист с наганом,
я встретился там с девушкой одной,
как самострел — с военным трибуналом.
Потом я там еще не раз бывал,
как Пушкин в Болдино и как на Капри —
Горький,
и полюбил я Киевский вокзал
и не забуду этот запах хлорки.
1990
Встреча
Он — глядел на нее как библиофил,
который вспомнил название тома,
который заиграл у него знакомый,
которого он когда-то любил.
Она — смотрела на него как сестра,
которая будет верна другому,
который переспал с ее подругой вчера,
которой она же и дала ключи от дома.
Все они вместе составят квадрат
из треугольников, загнанных в угол,
который окажется порочным кругом,
в котором друг на друга уже не глядят!
1990
Леонид Иоффе
«Ну, не жутко ли это…»
Ну, не жутко ли это — собраться
у престола, где истины дом,
где оружие, солнце и братство,
и родство, и сиротство при нем,
где ты сам выставляешься на кон,
где играют наотмашь и в кость, —
сладко, нет ли живется под флагом,
приживальщик, хозяин и гость?
Отвечай же, пришелец и житель,
за двуствольным погнавшийся ртом[5]:
из какого стреляешь? в обиде
на какой остаешься при том?
Что случилось? — Безмолвие? Взрывы?
Горизонт или ты бестолков?
отчего стало диво не диво,
если чудо прошло через кровь?
1978
«Земля, подложенная под житье-бытье…»
Земля, подложенная под житье-бытье,
еще с колен своих не сбросила шитье
и рукоделие, облекшие ее
и припорошенные кое-где жильем;
а что нас ждет —
нас неминуемое ждет
и не минует нас, обложит и найдет,
и неминуемо в раскрой пойдет шитье,
и будет кожа дня багрова, как подтек,
и будет грудь земли раскроена живьем,