Случайная исповедь. Продолжение - страница 8

— Чего бы ты хотел, Семен? — успокоившись, спрашивает Катя.

— В смысле?

— Ну, мечтаешь о чем? Кроме меня, конечно, — сверкает она глазами, предвосхищая мой ответ.

— Не знаю. Раньше мечтал писателем стать. Но когда понял, что высот Шекспира или Пушкина мне не достичь, бросил это дело.

— Напрасно. Ты бы смог, я уверена. Попробуй.

— Обязательно попробую — обещаю я.

— Вот и славно. А сейчас, почитай мне. Давненько я «Божественную комедию» в памяти не обновляла.

От чтения меня отвлекает телефонный звонок. Катя спит, подложив под щеку, сложенные в молящемся жесте ладошки.

— Семен, здравствуйте, — слышу я взволнованный голос врача. — Вы не могли бы приехать сегодня? Лучше ближе к обеду.

— Конечно, приеду.

Ровно в час, оставив спящую Катю, я стучу в дверь его кабинета. Дверь распахивается моментально, словно доктор стоял за ней в ожидании моего прихода.

— Входите, — приглашает меня врач.

Я молча смотрю на него, на суетливые его движения, не ожидая ничего хорошего от нашего с ним разговора.

— Я вот зачем позвал вас. Понимаете, химиотерапия не принесла желаемых результатов. В ней больше нет смысла. Опухоль дала метастазы в позвоночник. Мне очень жаль. Очень.

Не знаю, как я устоял на ногах, в один момент, потеряв способность видеть и слышать. Мне хочется выть, и избивать стоящего передо мной, ни в чем неповинного доктора, неспособного вылечить единственную, для меня, на земле женщину.

— Доктор, скажите мне, только честно. Это конец?

— Месяц, может полтора, при удачном стечении обстоятельств говорит он, отводя от меня глаза. Не говорите ей. Не нужно. Но вы должны знать. Было бы нечестным скрывать это от вас.

— Она — все, что у меня есть. Единственное, ради чего стоит жить.

— Вы, сильный мужчина, Семен. Жить нужно, хотя бы, ради того, что — бы сохранить память о ней.

— Как ты предлагаешь мне жить, не слыша ее дыхания, не имея возможности посмотреть в изумрудные глаза? Как? — кричу я в исступлении, как подстреленный волк, воющий в предсмертной агонии. — На все божья воля.

— Где он ваш бог, позволяющий такую несправедливость, забирающий самое дорогое? Где?

— Ты не прав, Семен, — говорит врач, тоже перейдя на «ты», доставая из ящика стола два стакана и бутылку водки. — В эгоизме своем, ты не хочешь видеть, как она страдает, твоя Екатерина. Отпусти ее. Твоя, душевная боль ничто, по сравнению с тем, что переживает любимая тобою женщина.

Водка пьется, как вода. Она проходит по пищеводу, не обжигая, и тяжелым комом ложится в желудок. В одном он прав — она страдает. И сколько еще она выдержит, не известно.

— Хочешь, я дам тебе телефон нашего, штатного психолога?

— Нет, спасибо, — отказываюсь я. Да, и чем мне сможет помочь человек, не знающий моей души, которая сейчас умирает, вместе с любимой моей Катей.

Она смотрит телевизор. Один из тех глупых сериалов, которые в изобилии расплодились на просторах современных телеканалов. Услышав мои шаги, Катя поворачивает свою облысевшую голову в мою сторону.

— Наконец то, ты вернулся. Я скучала, — просто говорит она, раскалывая мое сердце на миллионы острых, как бритва осколков. — Ты ведь в больнице был? Я права?

— С чего ты это взяла? — пытаюсь я увильнуть от ответа.

— Не обманывай меня. Я, ведь, говорила уже, что не выношу лжи. И, что же сказал доктор?

— Тебе больше не будут делать химию.

— Чудесно. Я и сама, уже, хотела отказаться. Зачем продлевать мучения? Ты знаешь, я ведь чувствую эту дрянь. Каждый день ощущаю, как она запускает свои щупальца в мой мозг. Я очень устала, Семен.

— Там метастазы, Катя — презирая себя, говорю я.

— Ну, Америку ты мне не открыл. Ты вкусно пахнешь, что это? Водка?

— Да.

— И я хочу водки.

— А, тебе можно?

— Мне, теперь, все можно.

Больше мы к этому разговору не возвращаемся. Я вожу свою Катю на прогулки, в специально купленном для этих целей, инвалидном кресле. Пешие прогулки ее очень изматывают. Мы гуляем, подальше от людских глаз, проявляющих неуместное любопытство. Она любит кормить голубей, сыпя им семечки из бумажного пакета.