Старослободские повести - страница 8

Весной, когда движется сок, набирала Прасковья березовых и тополиных почек, с крушины, калины и дуба надирала коры. Летом, в самый цвет, сушила шалфей, ромашку, липовый цвет, мягкую горькую полынь и мяту, собирала и сушила черемуху, крушину, малину. «Травы, как и люди: одни добрые — и зверям и людям от них добро; другие — злые... Вот я добрые и собираю», — скажет, бывало, она. На Ивана-Купалу, перед первым покосом, мать на целый день уходила из дому. Этот день она считала самым лучшим для собирания трав. «Об эту пору они в самом соку, — поясняла она. — Теперь сорвешь — самые пользительные». И приносила из леса «брата-с-сестрой» (как в их местах называют ивана-да-марью), с лугов — желтоголовую купальницу, одолень-траву — и все эти купалинские травы вешала у себя в чулане.

И как-то само собой получилась из Прасковьи деревенская лекарша. Одному их своих запасов даст травы или сушеных ягод и растолкует, как лучше ими пользоваться, другому сама отвар приготовит. Люди попривыкли, стали ходить к Прасковье и с тем, где никакая трава не нужна: из глаза глубоко засевшую остинку вынуть, вывих вправить. И мать бралась. И веко умела вывернуть так, что любую соринку находила, и вывих вправляла как-то легко, без боли. «Прасковья — она сама чуяла, где человеку больно», — до сих пор вспоминают о ней старые люди.

Знала мать и заговоры: от укуса гадюки, от угольника и чемера, от сглазу, от «волоса», от деревенской «рожи»... Но заговаривать бралась только «рожу», а с остальными болезнями отсылала к другим бабкам: дескать, ихние заговоры сильнее. А вот «рожу» заговаривать просто любила. На большой сковородке костерок настоящий разводила из свеженасушенной березовой коры, заставляла больного как можно больше греть больное место над этим огнем, а сама отшепчет, что там положено, и потом сидит все время рядом, разговаривает о чем-нибудь с больным, пока не догорит кора. В семье Прасковья откровенно признавалась, что сама не знает, есть ли толк от ее слов, а вот что в березовом огне есть целительная сила от этой самой «рожи» — это было налицо: все, кого ни лечила она, вылечивались.

В играх с девчонками Варя-Варюха тоже любила быть лекаршей и во всем подражала матери. Она рвала подорожник, траву-мураву, копеечник... — раскладывала и развешивала их на плетне отдельными пучками и объявляла: эта от живота, эта от головы, эта от кашля. Находилась «больная» — и Варя говорила, чем и как надо ее лечить. Она мало выдумывала — больше вспоминала, что говорит в таких случаях мать, и «больные» всегда признавали ее. И взрослая Варвара, уже после смерти матери, тоже, между делом, приносила домой цветы и травы, круглый год эти пучки висели у нее в чулане. Но ей-то было далеко до матери.

Еще любила мать праздники. В церковь ходила редко, обязательно лишь на Велик день — всегда сама носила пасху святить. А праздники все знала наперечет и каждый ждала с какой-то светлой радостью.

На святки, в Васильевы вечера, и сама рассказывала, девкой гадать любила, и им, Варе с подругами, гадание в хате устраивала, подсказывала, что и как надо делать. Гадали по-разному: жгли на перевернутом блюдце скомканную бумагу и по тени пепла на стене старались разгадать судьбу; лили в воду растопленный воск; бегали в полночь к колодцу за водой; бросали через хату валенок: в какую сторону носком ляжет — оттуда и жениха ждать. Укладывались с подругами спать, каждую ночь на новом месте, ложась, приговаривали: «Суженый-ряженый, приходи, наряженный косу расплетать». Только не советовала мать гадать перед зеркалом: страшное это гадание.

К Василь-дню мать холодец из свиной головы варила. «Как же, — скажет, — в Василь-день — свиную голову на стол. Так исстари ведется». И к каждому празднику у нее бутылка припрятана, сама с отцом стопку выпьет. Если под этот день ночь ясная да звездная, скажет довольная: «Ну, девки, ждите лета, ягоды и горох в этом году хорошо уродят».

Под крещение мать ставила мелом крестики на дверях и на окнах, и долго потом оставались они нестертыми.

На Иордань за святой водой тоже почти всегда сама ходила: интересно — со всех деревень народ на речку собирался. А когда единоличниками еще жили, до колхозов, так на Иордань больше на лошадях ездили. Мужики иной раз даже вроде соревнования затевали, кто первый с водой в деревню приедет. Отец как-то рассказывал: «Один раз запоздал я что-то, только еще болотом к Иордани еду, а уж слышу — мужики назад лошадей гонят. Что делать? Тут прорубь недалеко. Я из нее воды в бочонок налил, заехал за кусты и жду. Только первые подводы показались — я тоже как стегану свою лошадь и вперед их на дорогу вылетел. Так первым в деревню и въехал. А ей, — кивал отец на мать, — ей, конечно, не сказал, где воду брал». Мать смеялась: какая разница — вода по всей речке одинаковая; так, только что обычай. А вечером на крещенье она садилась у уличного окна: весь вечер только и слышно: «Теть, как жениха зовут?», «Теть, как невесту зовут?» — И всем, от детишек до невест и женихов, надо отвечать: обычай, он и есть обычай, старые тоже молодыми были, так же бегали по деревне.