Степень родства - страница 7

— Молодой человек, у меня рабочий день того…

Петр хотел спросить: неужели он еще и молодой — но постеснялся. И в обратном порядке: универмаг, мост, церковь мормонов, квартира на улице Козловской. Его квартира.

Ему достались: две комнаты, солидный коридор, кухня, сортир, ванная и дверь с замком. Замок приходилось открывать всем телом, освободившись от сумок и пятнистого рюкзака. В большой — кровать на трех ножках и засаленное покрывало на кровати, стены без обоев с трещинами из фильмов о проклятых творческих индивидах, четыре лианы, шкаф с «радиоархивом», минский телевизор «Горизонт» и кресло. В маленькой — книжные полки: «Наука и жизнь» (60 — 70-е), «Советская музыка» (60-е) и «Воспоминания о Рахманинове» (2 т.), «Музыкальный словарь» (с выдранной тысячной страницей, где хранилась компакт-биография Дель Абако), «Шаляпин», «Осуждение Паганини» (в газете объявлений «ВДВ» эта книга предлагалась к продаже как «Осуждение и поганение») и остальной затрапез с пометками и бумажными закладками.

В кухне: не оттирающаяся от черноты газовая плита и кошачье место с миской. В коридоре: тумбочка с обувью, скопившейся за сорок лет, в сортире — трещины из перестроечной кинотрагедии о нарках.

С балкона: шмакодявка в чехословацком или гэдээровском платье металась под больничным деревом и кричала: «Папа, я нашла Узю, я нашла, нашла!». А где папа? Через минуту Петр стоял под деревом, но ни папы, ни девочки не обнаружил. В траве перед Больницей Речников.

В позе эмбриона, в траве.

Облизывая губы: «Узя, Узя, Узя!».

Я ведь тоже искал тебя, детский бог, состоящий из звуков.

У тебя, как и положено, было два лица. Одно обращено внутрь себя, другое — к собеседнику. А кто только не успел с тобою переговорить. Партизан в ушанке, музыкант — редкий исполнитель на виоле да гамба, пассажир поезда «Афины — Волгоград» с навязчивой мыслью о самоубийстве (чего ему не хватало? Греческой шубы?), Асклепия с лицом Юлии Васильевны Белянчиковой, строитель Великих Каналов, размахивающий тригонометрической линейкой, женщина без перчаток и украшений на лайнере «Пан-Америкэн»… Ты всегда внимательно выслушивал. Иногда переспрашивал, уточнял, чтобы уяснить себе полную картину их жизней.

Ты СОВЕТОВАЛ. Они пользовались твоими советами и становились подлинными в микрокосме эрзац-поколений. Но вот в чем разница: ты являлся к ним сам, они твоего имени не произнесли. А я тебя искал и не нашел. Но шмакодявке в чехословацком платье, возможно, удалось. Где она?

Сандалька с ее ноги, под тополем, левая.

Пустовойтов унес левую сандальку домой. Детская обувь — к счастью: не поверил этой примете. Представилась вся детская обувь, какая могла представиться: пестрая и серая. Вот лодочки, вот лидерские «колодки», а вот поэтические тапочки одаренных ранним молчанием глазастых ушастиков. Но это не то. Не к счастью во всяком случае. Скорее, это не обувь, а след, который забирают с собой те, кто завидует ушедшим.

Интересно, а скинула она правую? Не пошарить ли еще? Но куда спрятался папа? Никуда. «Папа» — это фигура речи. А «Узя»?

Пустовойтов поставил сандальку на полку рядом с карточкой Олега Кошевого (на обороте: «На память дорогой Арине, соученице Олега, от бабушки Веры в честь нашего близкого знакомства… 10 сентября 49 г.»).

Встретились в баре Союза художников. Там всегда в сентябре встречи. С кем был Паша Косточко? С Ниной Ли и с Борисом. Картинки местных прерафаэлитов, апельсиновый сок с осадком. Петр под передвижнической рощей, с вином «Горная крепость». Крепость он принес с собой и незаметно — так ему чудилось — добавлял в пиво «Сталинградское». Нина Ли рассказала ему о смерти Павлова. Ну, да, они еще не успели столкнуться с Пустовойтовым и обсудить писателя Берроуза — а Павлов уже умер.

Паша Косточко только что из Брюсселя. Там он участвовал в семинаре, где перед аспирантами пединститута (Косточко, значит, аспирант) выступали натовцы и несколько минут маячил Хавьер Солана.

— А Солана теперь не НАТО, — сказал Петр.