Стихи 1984 – 2016 - страница 49

и тлеешь забытым в чулане пальто:

на треть - золотистые моли,

треть - дом для мышей, что садяся за стол

поют крысодеве (на все ее воля).

последняя треть ходуном словно кровь,

пока ты стоишь на неназванном свете

и слушаешь отчую, черную мовь,

но не понимаешь и трети.

2011

всё казалось: запомнить - значит забрать с собой.

остаться всем вместе в обмершем навсегда,

дышать серебром, чуть не в фокусе видеть даль,

из одного пожелтевшего снимка ступать в другой.

опоздать невозможно: какого-нибудь ября

видишь темное небо с трещинами по глянцу,

с фиолетовой датой... и все наши дни слоятся

в позабытой коробке, коробятся и горят.

2011

зима, зима, уже крылатый еж

все нерешительней пересекает серый

дрожащий воздух, маленькая эра

уже встает в винительный падеж.

мы прощены - все меньше языков,

все очевиднее, что, по большому счету,

и нефиг говорить: толмач вдруг схватит что-то

из воздуха - сломав как стрекозу, легко.

все, милая, бело - вдохнул, и, онемев

гортанью, мелко ляская зубами,

пытаюсь повторять, как будто забывая,

за эхом, за тобой, что тоже дрожь и снег.

2011

по волчьим детским снам, по старческим щенячьим,

по хлюпающим снам безглазой школоты,

по бурелому мечт, по внешней мгле горящей

решетчатой, дневной, трещишь числом пустым.

таймс нью роман долгов, вердана белле тристе

тахома мытарей, календаря зубцы.

айди впрайобе брат, и облака лишь числа,

но капчу не прочесть, и можно лишь скользить

бессмысленно, как нож по дереву живому,

по коже, по нигде - здесь, дескать, кто-то был,

нет, еще есть: вот кровь, смола, вот сонный

цветок расцвел как бы.

2011

выходишь в сумерках: в воздухе пляшут духи,

струи дождя, разноцветное электричество, голоса

гноящегося эфира. фурии ввинчивают в ухо

песни экстерминатуса по всем выделенным полосам.

а наклонит музычка землю, так и наши ряды сутулые

потекут, ощериваясь, на закат ли там, на восход...

тихая, старая девочка деревянно сидит на стуле,

ожидая, когда это сердце опять пойдет.

2012

На краю ойкумены едят друг-дружку поедом,

живут на вулкане, играют на раздевание,

переходят пути перед близко идущим поездом,

покупают батон в фашистской Германии.

Цареград выходит из моря. Обманутая вода

отдает механических львов и трупы, как будто надо

поднимать их из черной жижи на новое навсегда,

цветущее словно сад - обезумевший, безотрадный.

Мы кажется вот-вот вспомним, кому и кем были там,

до каменноугольных сумерек, при справедливых дэвах,

в альфа-версии мира, до которой была пуста

и безвидна земля, и не было неба, Ева.

2012

земляное море катит свои валы,

зеленая летняя пена грохочет в окнах

переезжих домиков: ивы, камыш, полынь,

иван-чай, околица, птичий испуг короткий,

и земля закончилась - поезд идет к луне.

желтые пятки спящих, пахнущий дымом ветер

в шлюзовой, и всё, что наговорил во сне,

гремит под ногами, а это уже примета

не вполне хорошая - ясно, крайние времена,

август у моря ясности, заплывы по лунной пыли

под небом, цветущим как яблоня, и не нащупать дна

лету, как будто было.

2012

возьмём любое целое число,

и лапки оторвём ему, и крылья -

теперь смотри: оно глаза закрыло,

и, как бедняк, поет почти без слов.

и больше нам друг друга не найти

нет индекса, нет номера строенья,

нет телефона - самого рожденья

уже как будто не было почти.

рассыпаны. уже накрыл покой

нас как цветок, бутылочная линза...

смотри - мы выразимы в целых числах

в любой момент, и в степени любой.

2012

Слово не воробей, а повод выстрелить, опознав

то ли орла зудом в печени, то ли медведя заднепроходно.

Что-то долго так тянутся эти ваши последние времена,

цветение клованов, мощная сучья кода.

Слово не воробей, кукушка - прокукует 12 и

околеет. Глядь, а эон другой, и кто же все эти люди

рядом с прорубью страшной. Крикнешь им отпусти -

станешь вольною рыбой. Никому ничего не будет,

и какой-нибудь скажет: да хули там, скифы мы.

Разумеется будет голос, и рассыпанный белый венчик

полетит в белой лимфе вьюги, и сломанные дымы,

и бессильная речь чумазая человечья.

2012

Поднимая узорный кожух отключенной лаборантке,

старший техник Ф. снова видит крылатый сумрак,

четверть века назад вспорхнувший с листа бумаги