Суздаль. Это моя земля - страница 56

— А как вы узнали, что мы из Москвы? — вставил Табрис.

— Пфф. Я здесь каждого в лицо знаю. А вы не просто из Москвы понаехали, вы к тому же ещё в некотором смысле не совсем люди.

— Вот с этого места поподробнее, дядя Миша. Может, вы ещё знаете, как нам попасть домой?

— А чего тут не знать? А как к нам сюда ангелы всегда попадали? Ворота в одном из храмов Кремля.

— «Выход обычно там же, где вход». Гениально. Иш, пошли искать ворота, командировка в Суздаль будет очень короткой.

Ангелы побежали в сторону Кремля, не дожидаясь дядю Мишу. Но долго бегать им не пришлось, «золотые ворота» оказались в Рождественском соборе. Да, они были не в таком отполированном виде, как ворота в кабинет Начал, и не совсем золотые, а скорее даже медные, но тоже поражали своей монументальной красотой. Табрис попытался их открыть, но его рука прошла насквозь.

— Эх, молодёжь, молодёжь, — рассмеялся дядя Миша, — если бы всё было так просто, вы бы тут не оказались. Раньше знаете как народ в командировку отправляли? Хочешь в Нью-Йорк, посиди сначала в Африке или Латинской Америке век-другой. И только потом в цивилизацию. А вас в Москву отправили без подготовки, а вы там вместо созерцания и наблюдения за людьми пустились во все тяжкие.

— Погодите, — перебил Табрис, — откуда вы всё это знаете?

— Да я тоже в некотором роде сосланец. Уж год не вспомню, но отправили меня сюда, когда на улицах ещё даже автомобилей не было. Творец всегда знает, где нам надо быть, ведёт нас. Мы же по привычке сопротивляемся любым переменам.

Табрис внимательно слушал и параллельно изучал ворота.

— Иш, это арамейский. Нам надо прочесть, что тут написано вслух, толкнуть ворота… и чисто теоретически мы должны вернуться домой.

— Но, чтобы это сделать, вам нужно «очеловечиться», — как ни в чём не бывало продолжил дядя Миша. — То есть снова стать плотными и обрести человеческий голос… Да вы не расстраивайтесь, у вас будет много времени обдумать это. Научиться можно, только когда наблюдаешь за жизнью простых людей, воспринимаешь информацию, осмысливаешь её спокойно, без спешки, без суеты. И лучше места, чем Суздаль, для этого не придумать.

— А сколько это займет?

— Да кто ж его знает. То ли год, то ли пятьдесят лет. Вам торопиться некуда. А потом, может, передумаете возвращаться — как пойдёт. Люди веру теряют, вы тут нужнее.

[1]

А ты мне и говоришь:

— Когда будешь выходить из самолёта, наступай осторожно, он живой и дышит устьями. Смотри под ноги. Можно не только лодыжку вывихнуть или сломать не дай бог, но и в устье грязной подошвой неприятно же. Он этого не любит. Не любит этого. Рассердится если, не вырвешься.

— Кто — он?

— Город.

— В смысле город?

— Я не понял, тебя не предупреждали что ли?

— Нет. О чём?

— А ты вообще зачем к нам?

— Так я это, выиграла щенка.

— Щенка? Ты выиграла щенка?

Ты смотришь на меня, как будто первый раз видишь, а я стою на трапе, и, во-первых, мне зябко, потому что ветер, а, во-вторых, у меня за пазухой щенок, и его надо выпустить, он писать хочет, он три часа летел.

Я перегибаюсь через перила трапа и смотрю вниз. В серой земле открываются и закрываются зелёные и красные устья. У меня кружится голова.

— Это вот так он дышит? А где же мне ходить?

— Между устьями и ходи, в Городе вон сколько людей живёт, все же ходят и ничего.

— Так у меня щенок!

— Ах, щенок! Ну со щенком я не знаю. Он если в это устье попадёт — это дыхательное. А вон то, — и кивает на красное, с бугорочками, — то рот — и плакал твой щенок.

— В смысле плакал?

— Да ты откуда такая недалёкая? Город же! Сказал же! Спускайся давай!

И я спускаюсь. А за пазухой у меня щенок, и ему надо гулять, он же маленький и три часа летел. Он ужом выбирается из-за пазухи, а я держу его, держу, не отпускаю, а он всё извивается и скулит, скулит, а потом вздыхает во все свои маленькие лёгкие и писает прямо на меня.

Я чувствую, как тёплая струйка течёт по животу и ногам, и от этого тепла и воды просыпаюсь, вскидываюсь на кровати. А ты нависаешь надо мной и говоришь:

— Я тебя будил, будил, не добудился! Дай, думаю, вылью чаю, а то всё равно подостыл, и некуда девать.