Своя земля - страница 42

— Быть дождю, — сказала Анастасия Петровна. — Чувствуешь, как парит, дышать нечем.

Червенцов промолчал. Сзади уже не раздавался топот копыт, заставлявший беречь ноги, не слышались шумные вздохи лошади, и он испытал облегчение, словно освободился от неприятного соседства. Николай Устинович собрался пошутить, что она вовремя отослала молчаливого соглядатая, и вдруг увидел, как в ее глазах блеснул насмешливый огонек.

— Ты что! Смеешься? — спросил он встревоженно, останавливаясь.

— Ох, Коля, что с тобой случилось! — шагнула она к нему и успокаивающе коснулась локтя. — Я тебя не узнаю, раньше ты не был таким, что-то я не замечала. А теперь на каждом шагу угодить стараешься. Я и не знала, что ты из благодетелей. Почему ты так переменился?

— Откуда ты взяла? — спросил он хмуро.

— Как откуда! — проговорила она с короткой усмешкой. — Вот Надюшке хотел помочь, да разругался с Федором. Кичигину что-то обещал. Уж он пристает ко мне, напомни Николаю Устинычу да напомни. Что ты обещал ему? Какой-то лес…

Червенцов брезгливо опустил губы.

— Черт знает как получилось! Пристал он, а я смалодушничал. Глупо, конечно…

— Как же теперь быть? Он надеется, ждет. Может, сказать, чтобы отстал? — допытывалась Анастасия Петровна с осторожной насмешкой.

Они вышли на узкую поляну. Между кустами на валках свежего сена широким полукружьем сидели бабы, полдничали, громко переговаривались. Увидев Червенцова и Анастасию Петровну, женщины притихли, но едва они прошли стороной, как чей-то голос, радостный и ласковый, позвал:

— Настенька, не обходи нас, загляни на погулянье. Уж не загордела ли…

Анастасия Петровна замедлила шаг, спросила вполголоса:

— Вернемся?

Женщины вразнобой ответили на приветствие. Перед каждой на разостланном платочке или тряпочке лежала полевая снедь: глянцевитые огурцы, красные ядра редиса, ломти хлеба, пироги, вареные яйца, куски соленого сала, зеленые перья лука. Ясноглазая бабенка, низко, по отточенные стрелки бровей повязанная цветастой косынкой, подвинулась на кучке сена и, натягивая на загорелые ноги юбку, предложила Червенцову:

— Садитесь, в ногах правды нет.

Николай Устинович сел, снял шляпу и бросил на сено. Женщины молчали и словно ощупывали его короткими, затаенными взглядами, только темноликая, сухощавая старуха, сидевшая супротив него, круглыми, с лиловыми веками глазами бесстрашно смотрела на Червенцова, двигая острым, исполосованным мелкими морщинами подбородком.

— А ты постарел, соколик, — вдруг сказала она ровным басовитым голосом. — Я думала, износу тебе не будет, а вишь как заседел, будто плесенью взяло тебя. Видать, жизнь ко всем одинакова, никого не щадит.

Николай Устинович нерешительно провел ладонью по волосам, усмехнулся старухиной прямоте.

— Все мы человеки, мамаша, как не постареть… А вас что-то не помню.

Старуха живо откликнулась:

— Где ж тебе помнить! Ты ж тогда на одну Настеньку любовался, окромя никого не замечал, не до того было… А я и тогда не молоденькая была, двух сынов в солдаты снарядила, один такой же, как и ты, летчик… Аль проведать приехал?

— Да. Приехал посмотреть, как живете.

— Ну что ж, погляди, соколик, погляди. — Она кончиками пальцев вытерла уголки узкого, сухого рта. — Ко мне, не забудь, загляни, к бабке Матвевне, со стариком моим поговори. Уж я найду, чем приветить.

— Когда это будет, Матвевна, — решительно сказала крутоплечая, с выпирающей из-под розовой блузки грудью бабенка и приказала: — А ну, Лида, налей-ка гостю, пусть вместе с бабами выпьет. На сухую и слушать не ладно.

Соседка Червенцова покопалась в сене, вытащила наполовину опорожненную бутылку, граненый стакан, пальцем вытащила из него травяную остинку, налила до краев и, улыбаясь, поднесла Николаю Устиновичу.

— Откушайте на здоровье, — сказала она и легким махом разостлала перед ним бумажный платок. Тотчас же со всех сторон потянулись руки, и на платок легли круто сваренные яйца, перья лука, пирожки с коричневой коркой.

— За что же пить? — спросил он.

— Пей, не спрашивай, за что, — сказала старуха. — За нас, за баб, выпей.

— И Настеньке налей, — приказала та же крутоплечая бабенка, когда Николай Устинович вернул пустой стакан.