Там, впереди - страница 30

— Что ж, Борис, работа проделана огромная, — заявил Мукомолов, когда была отставлена в сторону последняя картина. — Любопытная во многом и вызывающая размышления… Но разговор это серьезный и долгий… Может быть, позднее начнем его, а?

— Тезисы подрабатываешь? Понимаю! — усмехнулся Подсекин. — А вот Рогову тезисы не нужны, ремень затянул — и в атаку!

— Разобраться в дислокации никому не вредно, — смущенно ответил на вызов полковник. — Может быть, в самом деле сначала пообедать?

— А ведь это, в конце концов, элементарно нечестно, — обиделся Подсекин. — Подловато даже, если хотите… По физиономиям вижу, что похвал мне не дождаться, так чего же вы тянете и мнетесь? Я понимаю Мукомолова: он, как бухгалтер, подводит баланс, чтобы все сошлось копейка в копейку, чтобы против каждого «за» стояло «против». А ты-то, полковник, что галопируешь на месте?

— Не хотел тебе аппетит портить… Но, если на то пошло, скажу откровенно — картина мне твоя не понравилась… Ни по содержанию, ни по исполнению… Ты давно отдыхал?

— Какое это имеет отношение к искусству?

— Имеет!.. По-моему, ты устал или, как танковый мотор, выработал весь ресурс, — не знаю. Я люблю мастеров Возрождения за то, что в их работах бушует жизнь, презирающая самоограничение святош и самокопание мещан. Люблю Горького за то, что он, вскрывая нарывы и прижигая язвы, борется за нового человека и яркую, полнокровную жизнь… А за что борешься ты, что хочешь сказать человеку, какие добрые мысли разбудить и в какой вере укрепить? Если самый нормальный и жизнедеятельный человек повесит твою картину в комнате и будет каждый день на нее смотреть хоть по нескольку минут, он станет меланхоликом и сопьется от тоски. «Все равно в конце вот это умирание и пустота», — скажет он себе однажды и махнет на все рукой…

— Тебе надо на каждую картину по солдату поставить, — зло усмехнулся Подсекин. — Ать-два, ать-два — и все в порядке! Так, что ли?

— Не юродствуй, Борис! — тихо и серьезно сказал полковник.

— А ты не солдафонствуй в искусстве!

Сказав последнюю фразу, даже не сказав, а выкрикнув в запальчивости, Подсекин спохватился, но было уже поздно. В студии нависло угрожающее молчание, и все услышали за стеной подавленные рыдания Зои Семеновны — она, желая присутствовать хотя бы незримо на торжестве мужа, стояла за портьерой и слышала все. Хорошенькая Хохолкова тоже всхлипнула и побежала утешать Подсекину. Полковник подумал, посмотрел на часы и, коротко бросив: «Простите, я запаздываю, а меня ждут», — вышел. Хлопнула калитка, и, обернувшись и поглядев в окошко, все увидели, что он быстро идет по тропинке к станции.

— Верните его, Борис Борисович, — посоветовал композитор.

— Не твое дело! — огрызнулся Подсекин. — Занимайся своими перепевками и не мешайся в чужие дела…

— Я о любви пишу! — обиделся композитор, но обиделся неуверенно и нерешительно. — Это нужно…

— И пиши… А пока иди и займись женщинами…

Хохолков пожал плечами и ушел.

— Выкладывай теперь ты, — повернулся художник к Мукомолову. — Обед в такой ситуации скоро не получишь…

— Видишь ли, Борис, полковник, конечно, переборщил, кое-чего недопонял, но это значит, что может быть и такая точка зрения на твои картины, это ты должен учесть… В общем, иди-ка ты успокой жену, а поговорим попозже… Вот пообедаем и поговорим. Иди, а я тут около дома поброжу…

Мукомолов и в самом деле некоторое время потоптался возле клумб, сорвал, размял в пальцах и бросил в траву цветок, даже не заметив, какой он… «Что же я ему скажу? — мучительно думал он. — Что это — повторение старых мотивов и приемов, надлом, пустота? Немыслимо! Безусловно, написано оригинально, но смысл-то, смысл?..» Возле соседней дачи Мукомолов увидел такси с зеленым огоньком, таким задумчивым и словно бы успокаивающим, и это решило все: он бесшумно открыл калитку, спросил у шофера, свободен ли он, и, захлопнув дверцу, обрадованно приказал:

— В Москву!

В машине он спохватился, что оставил на даче шляпу, но только махнул рукой: «Черт с ней, с шляпой, в такой катавасии и голову свихнешь!..» Потом поймал себя на том, что и на этот раз побоялся сказать правду, и поморщился от гадливого чувства. Но прошло и это. Под капот машины летел асфальт, а он сидел и глядел перед собой в одну точку, глядел и не понимал, зачем это делает. А когда понял, вздрогнул — в вихре воздуха за идущей впереди машиной подскакивал, приплясывал и тащился по дороге березовый лист. Он был еще почти зеленым и все же мертвым — его сорвала не осень, а подпилил червь, но он все еще хотел казаться живым…