Там, впереди - страница 31
Критик поежился и нервно бросил шоферу:
— Прибавь ходу… Обгоняй!
1955
НОЧНАЯ ГРОЗА
Красный июльский закат завесила черная, с лохматыми краями туча; с дорог к небу поднялись хвосты бурой пыли, вскинутые внезапно зашумевшим ветром. Туча все ширилась, будто ее растягивали невидимо, но безостановочно, по ней побежали желтые трещины, казалось, она рвется и сквозь щели просвечивает заря. Издалека глуховато и еще не страшно ворчал гром, как добродушный пес из подворотни. Все вокруг стремительно погружалось во тьму. В речной излучине, на берегу которой стояла наша палатка, тревожно заплескалась вода, начали посвистывать ветки дубов и кусты лозняка над протокой. Мы кончили ужин и собирались спать, когда из-под берега послышался стук весел и окрик:
— Эй, жители, на постой принимаете?
— Это кого еще прибило?
— Бакенщик, дьявол, шастает, — заметил моторист. — Кого еще понесет под такую пропасть? Водяной… Не любят его здесь.
— За что?
— Да кто знает?.. Откололся. И жадный…
В палатку на четвереньках, чтобы не отстегивать дверь, вполз на свет фонаря невысокий худощавый мужчина в кепке блином, суконной рубахе и потертых парусиновых брюках. На висках отсвечивала седина, землистого цвета бородка закручивалась вверх, норовила стать торчком.
— Пережду у вас, — сказал он. — Все точки засветил, а боюсь — то ли фонари побьют, то ли плавучие бакены с якорей стащит по такой погоде. Ишь голос подает… Остерегает!
— Голосом тебя не доймешь, — буркнул моторист. — Голосу на тебя людьми потрачено много, а толку — на копейку.
— А чем же меня доймешь? — усмехнулся бакенщик.
— Молнией… Вон полосует, что казак саблей.
— Молнии на меня кидаться ни к чему, она железо любит, а у меня металлу — пряжка на ремне да зуб во рту, в прошлом году в больнице отчеканили… Ей по мне бить — что охотнику по воробью, цель малокорыстная…
Бакенщик пошумел сеном и лег. Фонарь погасили. Напоминая пристрелку, застучали первые капли, потом все слилось в шум и плеск, перемежаемый громовыми ударами. Палатка от стен до потолка то вдруг розовела, то исчезала в угольной мгле, словно ее уже сдуло и унесло за тридевять земель. Спать не хотелось, к тому же кто-то чертыхнулся в темноте.
— Кто выбирал место под палатку? Тут муравьи!
— А ты его не тронь, он и не досадит, — посоветовал бакенщик. — Может, заблудящий какой, сам не рад такому делу…
— Смотри, непротивленец нашелся! Это на какой же нравственной базе! Все живое да хвалит господа, что ли? Одна старая, должно быть, богатая англичанка в нашу редакцию письмо прислала, уговаривала хищных зверей не бить. Она, видите ли, животным покровительствует! Ей написали, что не будем, если она научит, как волков уговаривать, чтобы овечек не драли… Не ответила!
— Это дипломатия, — сказал бакенщик, — сами разбирайтесь. А бога трогать не будем, у меня с ним ненападение. В церковь не хожу, поскольку точных данных не имею, есть он или нет его. Если нету — нечего и шею наламывать, а если есть — сам виноват, не показался… Муравей же полезен, когда ревматизм руку или ногу жует, лучше муравьиной кислоты ничего нет…
Разговор выписывал ленивые колена, как лодка, свободно пущенная по течению. Чувствовалось, что бакенщик избегает обострения: нас он видел лишь со стороны, проезжая в лодке, а знаком был только с мотористом, да и к тому, очевидно, доверия не испытывал. Но именно моторист и затягивал его в беседу, догадываясь о нашем любопытстве.
— Ладно, Иван Никифорович, — сказал он примирительно, — мы твоего служителя медицины не тронем, а ты расскажи, чего это ты от колхоза отбился, торчишь, как вывернутый из плетня кол… Почесать-то язык небось хочется, за день ни с кем слова не перемолвил, а щучьего языка еще не знаешь… Расскажи!
Вообще бакенщики — народ разговорчивый, словоохотливый. И рассказывают они интересно: не сыплют словами наобум, продираются к мысли с трудом, словно пашут по целине. И говорят при этом столько же для других, сколько и для себя, говорят и прислушиваются: что выходит? Манера эта, как видно, чаще всего встречается у людей, по роду работы проводящих дни в одиночестве, а что может быть глубже одиночества бакенщика, в сумерках вечера и в утреннем тумане плывущего в легкой лодчонке от излучины к излучине, от плеса к плесу? Пустит круги рыба, прокричит птица, медленно оторвется от воды цапля, стоявшая на одной ноге, растает серым дымком, — и снова тихо кругом, и за бортом лодки беззвучно плывут отражения кустов, облаков, звезд. Попусту болтливого бакенщика так же трудно встретить, как застенчивого шофера…