Тигр в камышах - страница 29
А Державин вещал им. Сутулый, но не сгорбленный. Безумец, но уже отнюдь не дурачок. Совсем уже не смешной, а страшный — скакал по-карличьи, плюясь, перед неровным строем, потрясая сжатыми кулаками — вещал, заводя толпу. Как талантливый артист с вдохновенным монологом, как произносящий сокрушительную речь политик, как оперная примадонна, что впитывает в себя эманации слушателей, играя полутонами и интонациями, доводит до экстаза, до катарсиса…
Собирая лоб морщинами, хмурил белесые брови, щурил бесцветные глаза. Кликушествовал, брызгая слюной, скаля неровные зубы:
— …Внемлите, что говорю вам! Устрашитесь и призовите! Противу жал ядовитых и морочных тварей и терзаний души вашей — призовите! Ныне! Когда посланы вам испытания! Ныне — призовите защитников! Заклинаю вас — отриньте тьму! Узрите свет и тропу истинную! Ибо не кары и тьму и зло, но всеблагое светлое царствие, царствие земное обещаю вам! Плодородное и благословенное царствие! Ибо впереди вас — лучшие ангелы человечьего естества!
Державин, с шумом втягивая воздух сквозь прыгающие губы, обвел рукой шеренгу выстроившихся за его спиной всадников. В латах отражались отблески пламени, алые блики озаряли трепещущие крылья за спинами, леопардовые и львиные шкуры, пики с флажками.
— Что за чо-орт? — шипит Лестревич и лихорадочно тянет из кобуры револьвер.
— Статский…
Он косит на меня бешеным глазом. Мгновение — и мы без слов понимаем друг друга. С Лестревичем произошла удивительная перемена: в напряжении прямой опасности сыскарь, выскочка-примерник из Мурома, преобразился: удаль, злость и пенность крови… он стал мне где-то симпатичен.
— Бузыкин, выдай доктору «миротворца»!
Старшой молча протягивает мне трехканальный пистоль.
Гомон толпы стих. Державин, сузив глаза, молча пялится на нас. Численное преимущество не на нашей стороне, но кураж удесятеряет силы.
Набычившись, статский рычит:
— Что за балаган, Дер-ржавин?!
Он мне нравится, определенно.
Державин трясет головой, устремляет скрюченный палец в нашу сторону:
— Узрите же! Вот они, во властные ризы облаченные, называющие себя охранителями и защитниками — но суть оборотни, переверты! Узрите зло! Вот он, чужак, навлекший на град наш столькие несчастия! Оградимся же от них дщерью зла, той, что Аспиду — кровь родная!
Двое облаченных в пестрые карнавальные кафтаны подручных Державина, матерясь, вытаскивают кого-то перед закованным в латы строем гусарии. Я вспоминаю их: конопатый юнец, задиравшийся в трактире, и малиновощекий толстяк-губошлеп. Только теперь от их шутовской неловкости не осталось и следа.
По спине моей змеится лютый холод.
Анна.
Руки связаны, коса распущена — толстяк, глумясь, запускает пятерню в волосы девушки, сладострастно рвет на себя…
— Что-с? — стеклянным голосом бросает Лестревич.
Он не замечает ни толпы, вооруженной косами и вилами, ни шеренги молчаливых всадников, которые кажутся искусно выполненными манекенами, задником декорации. Взгляд его прикован к Державину. Сжимающие револьвер пальцы побелели.
— Анна, дитя мое! Бачишь ли ты лик зла?! — квохчет Державин, по-птичьи наклонив голову.
В руке у него, будто из воздуха, появляется «ремингтон».
Толпа разошлась теперь не на шутку. В неверном дрожащем свете факелов и ламп — перекошенные рты, выпученные глаза, оскал гнилых зубов, спутанные волосы на вспотевших лбах… Крики, стоны, вопли — и поверх рвутся три голоса:
Анна кричит, пытаясь вырваться из лап державинцев:
— Безумец он! Безумец! Кому верите, за кем идете???
Лестревич ревет, нацеливая револьвер:
— Считаю до трррех!
Я тоже кричу что-то непонятное… и пляшет мушка «писмейкера-миротворца», пляшет, перекрывая шрам на шее профета, похожий на упавшую букву «А».
Державин трясет головой — может, соглашается, а может, заходится в судороге. С шумом втягивает выступившую на губах пену, шепчет:
— Держи-держи-держи… — и голос его, страшно-звонко возрастает, рвется ввысь, эхом пляшет, метаясь меж скал, над толпой, присоединяясь к тройному нашему крику. — Не убоимся же зла! Ныне средь ангелов небесных, крыльями света осененных! Ныне в виду мрачного исчадия бездн…