Тополя нашей юности - страница 14

Что касается меня и моих друзей — Тишки Дрозда, Миколы и Сымона Битюгов, то мы пока что добросовестно выполняли только последний пункт приказа — мы ходили по улицам только до одиннадцати часов вечера.

Чаще всего мы наведывались в наш пристанционный скверик. Под вечер там всегда собиралась молодежь. На лавочках сидели девушки и парни. Они разговаривали и даже иной раз смеялись, как будто на свете не было ни коменданта, ни войны. Иногда в скверике скрипела гармонь, и на заасфальтированной еще до войны площадке начинались танцы. Из нашей четверки никто ни разу не пошел танцевать. Мы считали, что веселиться в такое время, когда идет война, когда льется кровь, более чем постыдно.

— Изменники, — со злостью глядя на танцующих, шептал Микола Битюг. — Нашли время веселиться, гранату бы сюда.

— Не нужно разбрасываться гранатами, — обрезал Миколу Сымон Битюг.

Микола, который всегда высказывал самые крайние взгляды, хмурился и замолкал, а в глазах Тишки Дрозда вспыхивали веселые огоньки. Тишка любил посмеяться, любил веселые истории, и теперь, после слов Сымона, он, быть может, рисовал себе картину, как длинный, нескладный Микола швыряет гранату в танцующих девчат.

Несмотря на различие взглядов и характеров, мы все четверо сходились на одном: нельзя сидеть сложа руки, нужно действовать. Мы считали себя боевой группой, и для этого имелись все основания. На вооружении числились: винтовочный обрез, две «лимонки» с капсюлями, полпуда аммонала и кусок бикфордова шнура. Мы были озабочены планами дальнейшего вооружения и в скором времени собирались объявить германскому фашизму беспощадную войну.

Веселье в скверике продолжалось недолго. В половине одиннадцатого на аллее появлялась здоровенная фигура полицейского Кирилла Сехмана, и все знали, что надо расходиться. Кирилл здесь, в скверике, чувствовал себя значительной особой. Он ходил важный, надутый и время от времени поглядывал на свои ручные часы, которые недавно раздобыл.

Тишка, глядя на полицейского, смеялся приглушенным смехом, и мы, от греха подальше, шли домой. Мы хорошо знали, что за птица Кирилл Сехман. До войны он стоял в дверях клуба контролером, но обокрал кассира, и его судили. А теперь он снова откуда-то выплыл и служил немцам.

По нашему мнению, все мы четверо были хорошими парнями. Мы ни разу не поддались на приманку юности: не танцевали и не знались с девчатами. Мы готовили из себя борцов, беспощадных, мужественных, упорных. И хотя по земле шла весна и так заманчиво расцветала сирень, мы держались стойко, откладывая сердечные дела на послевоенное время.

Первым изменил нашему общему делу я. В то время когда шла война и когда там, на фронте, умирали настоящие герои, я, человек, который не совершил еще ни одного подвига, влюбился самым позорным образом.

А все началось вот с чего. Однажды в скверике я увидел незнакомую девушку. В белом платьице и в белой шляпке, она сразу бросилась мне в глаза. Она совсем не была похожа на девчат, которых я встречал прежде. Держалась смело и, болтая что-то веселое, звонко смеялась.

Я проходил мимо девушки с самым независимым видом. Я не бросил в ее сторону ни одного приветливого взгляда и вообще старался на нее не смотреть. Я считал ее пустой, никчемной, недостойной внимания и в душе сурово осуждал ее за беззаботный смех и звонкое щебетанье. Как могла она смеяться в такое время?

Конечно, девушка в белом платьице ничего не знала о моих обвинениях. Она каждый вечер приходила в скверик, ее живые синие глаза весело смотрели на мир, и она, как будто назло мне, звонко щебетала.

Я кипел возмущением и гневом. Дело в том, что хоть я еще и не совершил подвига, но в глубине души считал себя способным на него. В воображении я рисовал себя в героических ролях. Вот я на глазах у девушки убиваю немецкого коменданта, убиваю Кирилла Сехмана, убиваю целый десяток фашистов, наконец падаю убитый сам.

«Белая» девушка перестает смеяться, в ее глазах восхищение, отчаяние, мука. Она плачет, обвиняет себя за свой смех. Она становится другой.

Один раз девушка пришла в сквер с цветами. В ее руках дрожала лепестками сирень. Она держала цветы так бережно, как держат драгоценность. Спустя некоторое время я услыхал, как она пела. Ее голос я узнал бы среди тысячи голосов.