Три комнаты на Манхаттане - страница 13

И этот популярный мотивчик вдруг до того преобразился, что Комб почувствовал, как на глазах у него закипают слезы, а в груди стало горячо.

И она это знала. Она все знала. Она держала его на поводке своей песенки, на поводке своего чуть надтреснутого голоса, у которого был такой низкий тембр, и сознательно продлевала удовольствие от пребывания вдвоем, вдали от мира.

Когда же она кончила петь, воцарилось молчание, в которое ворвался уличный шум.

Они с удивлением прислушивались к нему. И она снова, гораздо тише, чем в первый раз, словно боялась спугнуть судьбу, спросила:

— Тебе хорошо?

Вправду ли она произнесла слова, которые он услышал, или они дрожали где-то внутри него?

— А мне еще никогда в жизни не было так хорошо, как сейчас.

Странное это было ощущение. Она рассказывала. Он был взволнован. Но ни на миг трезвое, ясное понимание не покидало его. Он мысленно говорил себе: «Она лжет!»

Был абсолютно уверен, что лжет. Вероятно, не все детали придумывает, это-то он считал вполне возможным. А лжет хотя бы потому, что какие-то подробности искажает, какие-то преувеличивает, о чем-то умалчивает.

Два, нет, три раза она подливала себе виски. Он перестал следить за этим. Сейчас он понимал, что настал ее час, что виски ее поддерживает, и представлял себе другие ночи, с другими мужчинами: как она пьет, чтобы поддержать возбуждение, и говорит, говорит, без конца говорит волнующим хрипловатым голосом.

Кто знает, не рассказывала ли она всем ту же самую историю с той же самой искренностью?

Но самое поразительное, что сейчас это ему было совершенно безразлично и он не злился на нее.

Она рассказывала про своего мужа, графа Ларского, венгра, за которого вышла в девятнадцать. И уже тут была ложь или полуложь: она утверждала, что он взял ее девственницей, и распространялась про грубость мужа в первую их ночь, совершенно забыв, как чуть раньше рассказывала про приключение, которое у нее было в семнадцать лет.

Ему было мучительно, но не от ее лжи, а от самих историй, а главное, от образов, которые они вызывали. Если он и злился на нее, то только за то, что она грязнит себя в его глазах с бесстыдством, смахивающим на вызов.

Спиртное, что ли, побуждало ее так откровенничать? Бывали моменты, когда он холодно думал: «Это женщина глубокой ночи, которая не может никак решиться лечь в постель; ей любыми средствами нужно поддерживать возбуждение, пить, курить, рассказывать, чтобы в конце концов довести себя до крайней степени нервного напряжения и упасть в объятия мужчины».

И однако же, он не уходил! У него не возникало ни малейшего желания сбежать от нее. И по мере того как в нем росла ясность понимания, он все острее сознавал, что Кей ему необходима, и смирялся.

Да, это было верное слово. Он смирялся. Точно сказать, когда было принято это решение, он не смог бы, но решил не сопротивляться, что бы ему ни пришлось узнать.

Но почему она не замолчит? Ведь это было бы так просто! Он обнял бы ее. Прошептал бы: «То, что было, не имеет никакого значения, потому что сейчас все начинается снова».

Начать жизнь с нуля. Две жизни. Две жизни с нуля. Время от времени она прерывалась:

— Ты меня не слушаешь.

— Да нет, слушаю, слушаю.

— Слушаешь, но в то же время думаешь о чем-то другом.

Да, он думал — о себе, о ней, обо всем. Он был самим собой и наблюдал себя со стороны. Любил ее и смотрел на нее как беспощадный судья.

К примеру, она рассказывала:

— Два года мы прожили в Берлине, мой муж был там атташе венгерского посольства. Там, а точней, в Сванзее, на самом берегу озера родилась моя дочь. Ее назвали Мишель. Тебе нравится имя Мишель?

И, не дожидаясь ответа, продолжала:

— Бедняжка Мишель! Сейчас она живет у своей тетки, сестры Ларского, старой девы, в огромном замке в ста километрах от Буды.

У него вызвал недоверие огромный романтический замок, и тем не менее замок этот мог быть в равной степени и правдой, и вымыслом. Он подумал: «Скольким мужчинам она уже рассказывала эту историю?»

Он нахмурился. Она заметила это.

— Тебе надоело слушать, как я рассказываю про свою жизнь?

— Вовсе нет.

Вне всяких сомнений, это было необходимо, как и последняя сигарета, и он с легкой дрожью нетерпения в кончиках пальцев ждал, когда она будет докурена. Он был счастлив, хотя можно было бы сказать, что счастлив он был будущим, и ему не терпелось раз и навсегда покончить с прошлым, а может, и с настоящим.