Три комнаты на Манхаттане - страница 14

— Его назначили первым секретарем в Париж, и нам пришлось поселиться в посольстве, потому что посол был вдовец, и нужна была женщина, чтобы проводить приемы.

В какой момент она врала? Когда в закусочной она в первый раз говорила про Париж, то упомянула, что жила напротив церкви Отей на улице Мирабо. А венгерское посольство никогда не находилось на улице Мирабо.

Она продолжала:

— Янош был человек высокого полета, один из самых умнейших людей, каких я когда-либо встречала.

Комб ревновал. Злился на нее за то, что она назвала еще одно имя.

— Понимаешь, там у себя он большой вельможа. Ты ведь не знаешь Венгрии…

— Нет, знаю.

Она отмела его реплику, нетерпеливо стряхнув пепел с сигареты.

— Нет, нет, ты не можешь знать. Для этого ты слишком француз. Я — венка, и у меня есть частица венгерской крови от бабушки, но и для меня это непостижимо. Когда я говорю «вельможа», то имею в виду вельможу не в нынешнем понимании, а средневекового. Я видела, как он бил хлыстом своих слуг. Однажды в Шварцвальде шофер чуть было не перевернул машину, в которой мы ехали, так Янош ударом кулака сшиб его наземь, а потом пнул в лицо и спокойно объявил мне: «Какая жалость, что у меня нет с собой револьвера. Этот скот чуть не убил нас».

А у Комба все не хватало духу крикнуть ей: «Послушай, заткнись!»

Ему казалось, эта болтовня унижает их обоих: ее — тем, что она рассказывает, а его — тем, что он слушает.

— Но тогда я была беременна, и это в какой-то мере объясняет его ярость и грубость. Он был до такой степени ревнив, что даже за месяц до родов, когда ни единому мужчине не пришло бы в голову ухаживать за мной, следил за мною с утра до ночи. Я не имела права выходить одна. Он закрывал меня на ключ в квартире. Да что там, он забрал все мои туфли и платья и запер их в комнате, ключ от которой был только у него.

Ну как она не понимает, что сделала глупость, даже больше чем глупость, сказав:

— В Париже мы прожили три года.

Вчера она говорила — шесть. Интересно, с кем она прожила остальные три года?

— Посол, который умер в прошлом году, был одним из самых крупных наших государственных деятелей, и тогда ему было восемьдесят. Он по-отечески полюбил меня, потому что уже тридцать лет как овдовел, а детей у него не было.

Комб подумал: «Врешь!»

Потому что это было просто невозможно. По крайней мере, с нею. Послу могло быть и девяносто, и даже больше, но она не успокоилась бы, пока не вынудила бы его выказать ей свое восхищение.

— Часто по вечерам он просил меня почитать ему. Это была одна из последних его радостей в жизни.

И опять он удержался, не крикнул ей — откровенно, грубо: «А руки он, как, держал при себе?» Потому что был уверен: нет, — и эта уверенность причиняла страдание.

«Ну, быстрей, — подумал он. — Выкладывай все, что у тебя есть, чтобы потом не было нужды возвращаться к этой грязи».

— По этой причине муж объявил, что с моим здоровьем мне нельзя жить в Париже, и поселил меня на вилле в Ножане. Характер у него становился все более мрачным, ревность все ужаснее. В конце концов я не выдержала и ушла.

Одна? Как бы не так! Если она ушла именно так, как она говорит, по собственной воле, то почему оставила дочку? И если это она потребовала развода, то почему оказалась в нынешнем своем положении?

В ярости Комб сжал кулаки, испытывая желание ударить ее, чтобы отомстить разом за обоих — и за себя, и за ее мужа, которого он тем не менее ненавидел.

— Это тогда-то ты и отправилась в Швейцарию? — стараясь скрыть иронию, поинтересовался он.

Однако она поняла. Он почувствовал, что поняла, так как чуть ли не сердито, не входя в подробности, ответила:

— Нет, не тогда. Сначала я почти год прожила на Лазурном берегу и в Италии.

Но не уточнила с кем, хотя и не утверждала, что жила там одна.

Комб ненавидел ее. Ему вдруг остро захотелось выкрутить ей руки, заставить упасть перед собой на колени, чтобы она стонала от боли и просила прощения.

Ну а остальное, о чем она не рассказала и о чем он не желал знать? Неужто она не догадывалась, что из этих ее откровенностей у него, точно кость в горле, причиняя почти физическую боль, застряла уверенность, что она обжималась со стариком послом?