Три комнаты на Манхаттане - страница 15

Совершенно механически он встал. Бросил ей:

— Ложись.

Словно ожидая этого, она пробормотала:

— Позволь, я докурю.

Он вырвал у нее сигарету и растоптал прямо на ковре.

— Иди ложись.

Он знал, что она, отвернувшись, улыбается. Знал: она торжествует. Подумать только, она способна рассказывать подобные истории лишь для того, чтобы довести его до такого состояния!

«Сегодня ночью не прикоснусь к ней, — мысленно поклялся он. — Тогда она, может быть, поймет».

Что поймет? До чего нелепо. Но разве и все остальное не было нелепо, неразумно? Что вообще они делают в этом номере «Лотоса» над фиолетовой надписью, предназначенной заманивать проходящие парочки?

Он смотрел, как она раздевается, и оставался холоден. Да, он способен оставаться холодным, глядя на нее. Она не была ни красива, ни неотразима, хотя воображала себя таковой. И на ее теле уже тоже заметна была патина жизни.

Но стоило ему об этом подумать, и он ощутил, как его охватывает неодолимый гнев, потребность все стереть, всем завладеть, все присвоить. Неистово, со злобой, которая стояла у него в застывших, страшных глазах, он сжал ее в объятиях, стиснул, вошел в нее, как будто этим хотел разделаться раз и навсегда со своей навязчивой идеей.

Она ошеломленно смотрела на него, и, когда со спазмом пришло высвобождением, заплакала, но не так, как плакала за перегородкой Уинни, а как плачет ребенок, и по-детски же пролепетала:

— Ты сделал мне больно.

И так же по-детски заснула, почти без перехода. В эту ночь на ее лице не было того страдальческого выражения, что в прошлую. Объятия на этот раз утолили ее. Она спала, чуть надув губы, ее руки лежали бессильно вытянутые на одеяле, а волосы на резкой белизне подушки казались каким-то рыжеватым, всклокоченным комом.

Он не спал, даже не пытался заснуть. Впрочем, до рассвета оставалось уже недолго, и, когда первый холодноватый отблеск упал на окно, он встал, проскользнул за занавеску и прижался горячим лбом к стеклу.

На улице, в облик которой мусорные баки вносили ноту пошлой обыденности, не было ни души. В доме напротив, на том же этаже, перед зеркальцем, прислоненным к окну, брился мужчина, и на мгновение их взгляды встретились.

Что они поведали друг другу? Они были примерно одного возраста. У мужчины напротив были высокие залысины, густые брови озабоченно сведены. Интересно, а за спиной у него в комнате был кто-нибудь? Например, женщина, лежащая в постели и погруженная в глубокий сон?

Раз этот мужчина поднялся в такой ранний час, значит, ему идти на работу. Интересно, какая у него работа? Какой стезей он шествует по жизни?

А вот он, Комб, не шествует никакой стезей. Уже несколько месяцев. Хотя еще позавчера упорно пытался следовать в предопределенном направлении.

А сегодня, в это раннее, холодное октябрьское утро он превратился в человека, который оборвал все нити, который на пороге пятидесятилетия не связан ни с семьей, ни с профессией, ни с какой бы то ни было страной и даже, по сути говоря, ни с каким домашним очагом — ни с чем, кроме незнакомой женщины, спящей в номере весьма сомнительной гостиницы.

В доме напротив горела лампочка, и потому Комб вспомнил, что у него до сих пор горит свет. Если честно сказать, лампочка эта послужила ему то ли оправданием, то ли предлогом.

Так или иначе, но рано или поздно ему придется пойти к себе. Кей будет спать весь день, он уже немножко узнал ее. На ночном столике он оставит ей записку с обещанием вернуться.

А там, в Гринвич Вилледж, он приведет комнату в порядок. Может, даже удастся навести в ней чистоту.

И пока он бесшумно одевался за закрытой дверью в ванной комнате, мозг его возбужденно работал. Он не только уберется в комнате, но и сходит купит цветы. И еще купит недорогую кретоновую накидку с ярким набивным рисунком, чтобы закрыть серое одеяло на кровати. А потом сходит закажет холодные закуски у того итальянского ресторатора, который приносит еженедельные ужины Д. К. К. и Уинни.

Да, и еще надо будет позвонить на радио, потому что послезавтра он вроде должен участвовать в передаче. А договариваться полагается накануне.

Несмотря на усталость, он вдруг ощутил ясность и хладнокровное спокойствие. И уже заранее радовался тому, что будет идти один, слушать, как гулко отдаются на улице его шаги, и вдыхать холодноватый утренний воздух.